Разум - [35]

— Куда поедем? — спросил я режиссера.

— Я тут выпью стакан вина.

Остальные не занимали его. Он сел на террасе за стол и сказал своему ассистенту, что сегодня напьется. Снял рубашку, протянул ноги и стал не торопясь отхлебывать вино. Автобус вместе с актрисой отошел, что я счел невежливым по отношению к себе, у стола же остались одни циники киношники. И, словно забыв о благородных сценах, которые сегодня нам предстояло снимать, и о женщинах из штаба, мы развязали языки и стали сыпать новенькими солеными анекдотцами.

Затем приехали сценарист и композитор. Оба были уставшие — вчера на радио в Быстрице записывали музыку. Я сообщил им, что здесь я в качестве актера, а сценариста порадовал тем, что отбарабанил ему свой текст. Сценарист в мою честь заказал три рюмки «московской», а для режиссера бокал вина. Сам он не пил — вел машину. Выяснилось, что третья рюмка водки для другого актера, а в действительности театрального режиссера, который тоже должен был сегодня играть и приехал ради этого из Нитры. Дед, что топтался около стойки, вскричал при виде такого множества спиртного:

— Ба, ну и выпивон будет — море разливанное!

Рюмки наполнялись по кругу не один раз — и я почувствовал невыносимую усталость.

Пошел и сел в машину — разве теперь сообразишь почему — и там уснул. Проснулся я в Нитре на площади — один в машине, — мимо меня валом валили люди. Но площадь была какая-то маленькая. Я снова погрузился в сон — стояла уже ночь. На площади — ни души. Меня осенило: я во дворе нитранского театра, а множество людей на площади — это зрители, что шли на спектакль. Я закрылся, задвинул окно, растянулся на заднем сиденье и продолжал спать. Около часу ночи пришли режиссер, композитор и сценарист и ужасно смутились, увидев, что разбудили меня. Они как бы забыли обо мне. Был с ними и актер Доци — он подал мне руку, представился. Сказал, что знает меня, но я не поверил. Потом все сели в машину, и мы поехали к режиссеру. Он угостил нас своим излюбленным блюдом — мелко накрошенной зеленью со сметаной — и вытащил пиво. Лениво развалясь в креслах, мы всласть поболтали. Я успел хорошо отдохнуть — и потому молол, не закрывая рта. Товарищи боялись, что я не дам им поспать, но я минутой позже свернулся в кресле калачиком и снова забылся сном. Хозяин дома утром сказал, что у меня чудесная нервная система. Это от водки и безалкогольного пива, объяснил я. Такое сочетание никогда плохо на меня не действует.

Но на другой день дала о себе знать моя язва двенадцатиперстной. Я геройски превозмог все боли, мало того — решил скосить траву в саду. Наточил косу и начал от дорожки. Уже после десятого взмаха боли прекратились. В восторге я продолжал работать, пока весь не покрылся потом и не измотался вконец. Но не воображайте, что это было бог весть какое длительное время — косьба изнурила меня не более чем через полчаса. Я умылся и очухался.

Ночью, однако, боли повторились. Я, правда, засыпал, но вскоре снова просыпался. Боль опоясала поясницу, подымалась по позвоночнику вверх, потом перемещалась под ребра и сосредоточивалась у пупка. Сонный и разбитый, я постоял, склонившись над коробкой с лекарствами — но в конечном счете не взял ни одного. Я знаю эту боль, она пройдет, надо только набраться терпения и лежать, не думая ни о чем и ни на что не досадуя.

Утром шел дождь. Жена сказала, что сходит к соседям за деньгами, которые они задолжали нам. Пустое дело, предупредил я ее. Они считают нас дураками, и им даже на ум не приходит, что и нам нужны деньги, которых у нас не водится. Мы враги, как каждый кредитор и должник.

Вновь вспомнились минуты, когда в Лугачовицах я объяснял милой девушке свои сценарные планы и цели. И как она радовалась, что может вникнуть в них и сказать свое слово. Возможно, я потому снова и снова вспоминаю эти минуты, что тогда моя работа на время обрела характер игры. А нельзя ли эту мою вечную каторгу превратить во всегдашнюю игру и забаву, чтобы стать наконец спокойным и счастливым.

Возможно, потому-то я все время и думаю об этой девушке, что, когда был с ней, мне казалось — работа у меня ладится.

Если орех перед нашим домом был символом моего отца — отец часто говорил, что орех похож на него и что гибель ореха будет и его концом, — то груша, которую я обрезал, походит на меня.

Ореху мешали электрические провода — ежегодно приходилось обрезать его с одной стороны, — снизу же атаковали его высокие грузовики, проносившиеся мимо. И отец тоже как бы страдал от нашего времени: нынешний суматошный век оказался слишком стремительным для его замедленного внутреннего темпа — век обрубал его со всех сторон.

Груше, напротив, мы отвели огромное пространство — тянулась она ввысь. Но когда мы поняли, что лучше бы расти ей вширь — обирать легче, я отпилил верхушку и оставил только толстые ветки. И, клянусь богом, груша словно разгневалась. Торчащие обрубки пускали лишь маленькие листочки, и боюсь, на ней уже никогда не будет плодоносных ветвей. По опыту знаю: старый пень вряд ли выгонит здоровую веточку. Я это понял, когда, свалив орех, мы распиливали его верхушку. Те ветки, что вырастали на нем, были словно прилеплены под корой и казались совсем хилыми. Если нечто подобное происходит и с грушей, придется ежегодно обрезать ее еще больше — возможно, тогда новые ветки станут сильнее и под корой — крепче уцепятся за ствол.