Разрыв-трава - [5]

В тишине непостижимой

Сам непостижимо тих, —

И лучится светлый облик,

И плывёт в жемчужных ризах,

Мимо,

    мимо,

        мимо,

            мимо

Рук протянутых моих.

21-24 сентября 1927

* * *

Из последнего одиночества

Прощальной мольбой, — не пророчеством

Окликаю вас, отроки-други:

Одна лишь для поэта заповедь

На востоке и на западе,

На севере и на юге —

Не бить

челом

веку своему,

Но быть

челом века

своего, —

Быть человеком.

8 февраля 1927

Посвящение

Благодарю тебя, мой друг,

За тихое дыханье,

За нежность этих сонных рук

И сонных губ шептанье,

За эти впалые виски

И выгнутые брови,

За то, что нет в тебе тоски

Моей дремучей крови,

За то, что ладанкой ладонь

На грудь мне положила,

И медленней пошёл огонь

По напряжённым жилам,

За то, что на твои черты

Гляжу прозревшим взглядом, —

За то, что ты, мой ангел, — Ты,

И что со мной ты рядом!

14 апреля 1927

* * *

Я гляжу на ворох жёлтых листьев...

Вот и вся тут золота казна!

На богатство глаз мой не завистлив, —

Богатей, кто не боится зла.

Я последнюю игру играю,

Я не знаю, что во сне, что наяву,

И в шестнадцатиаршинном рае

На большом приволье я живу.

Где ещё закат так безнадежен?

Где ещё так упоителен закат?..

Я счастливей, брат мой зарубежный,

Я тебя счастливей, блудный брат!

Я не верю, что за той межою

Вольный воздух, райское житьё:

За морем веселье, да чужое,

А у нас и горе, да своё.

27 октября 1927

* * *

Я думаю: Господи, сколько я лет проспала

И как стосковалась по этому грешному раю!

Цветут тополя. За бульваром горят купола.

Сажусь на скамью. И дышу. И глаза протираю.

Стекольщик проходит. И зайчик бежит по песку,

По мне, по траве, по младенцу в плетёной коляске,

По старой соседке моей — и сгоняет тоску

С морщинистой этой, окаменевающей маски.

Повыползла старость в своем допотопном пальто,

Идёт комсомол со своей молодою спесью,

Но знаю: в Москве — и в России — и в мире — никто

Весну не встречает такой благодарною песней.

Какая прозрачность в широком дыхании дня...

И каждый листочек — для глаза сладчайшее яство.

Какая большая волна подымает меня!

Живи, непостижная жизнь,

                                    расцветай,

                                                своевольничай,

                                                            властвуй!

16 мая 1927

* * *

Прекрасная пора была!

Мне шёл двадцатый год.

Алмазною параболой

Взвивался водомёт.

Пушок валился с тополя,

И с самого утра

Вокруг фонтана топала

В аллее детвора,

И мир был необъятнее,

И небо голубей,

И в небо голубятники

Пускали голубей...

И жизнь не больше весила,

Чем тополёвый пух, —

И страшно так и весело

Захватывало дух!

4 октября 1927

* * *

Кончается мой день земной.

Встречаю вечер без смятенья,

И прошлое передо мной

Уж не отбрасывает тени —

Той длинной тени, что в своём

Беспомощном косноязычье,

От всех других теней в отличье,

Мы будущим своим зовём.

9 января 1927

* * *

Ворвался в моё безлюдье,

Двери высадил ногой.

Победителя не судят,

Своевольник молодой!

Что ж, садись и разглагольствуй,

Будь как дома — пей и ешь,

Юное самодовольство

Нынче досыта потешь.

Опыт мой хотя и долог, —

Этот вид мне не знаком,

И любуюсь, как зоолог

Новоявленным зверьком.

* * *

Коленями — на жёсткий подоконник,

И в форточку — раскрытый, рыбий рот!

Вздохнуть... вздохнуть...

Так тянет кислород,

Из серого мешка, ещё живой покойник,

И сердце в нем стучит: пора, пора!

И небо давит землю грузным сводом,

И ночь белесоватая сера,

Как серая подушка с кислородом...

Но я не умираю. Я ещё

Упорствую. Я думаю. И снова

Над жизнию моею горячо

Колдует требовательное слово.

И, высунувши в форточку лицо,

Я вверх гляжу — на звёздное убранство,

На рыжее вокруг луны кольцо —

И говорю — так, никому, в пространство:

— Как в бане испаренья грязных тел,

Над миром испаренья тёмных мыслей,

Гниющих тайн, непоправимых дел

Такой проклятой духотой нависли,

Что, даже настежь распахнув окно,

Дышать душе отчаявшейся — нечем!..

Не странно ли? Мы все болезни лечим:

Саркому, и склероз, и старость... Но

На свете нет ещё таких лечебниц,

Где лечатся от стрептококков зла...

Вот так бы, на коленях, поползла

По выбоинам мостовой, по щебню

Глухих дорог. — Куда? Бог весть, куда! —

В какой-нибудь дремучий скит забытый,

Чтобы молить прощенья и защиты —

И выплакать, и вымолить... Когда б

Я знала, где они, — заступники, Зосимы,

И не угас ли свет неугасимый?..

Светает. В сумраке оголены

И так задумчивы дома. И скупо

Над крышами поблескивает купол

И крест Неопалимой Купины...

А где-нибудь на западе, в Париже,

В Турине, Гамбурге — не всё ль равно? —

Вот так же высунувшись в душное окно,

Дыша такой же ядовитой жижей

И силясь из последних сил вздохнуть, —

Стоит, и думает, и плачет кто-нибудь —

Не белый, и не красный, и не чёрный,

Не гражданин, а просто человек,

Как я, быть может, слишком непроворно

И грустно доживающий свой век.

Февраль 1928

* * *

Трудно, трудно, брат, трёхмерной тенью

В тесноте влачить свою судьбу!

На Канатчиковой — переуплотненье,

И на кладбище уж не в гробу,

Не в просторных погребах-хоромах, —

В жестяной кастрюльке прах хоронят.

Мир совсем не так уже обширен.

Поубавился и вширь, и ввысь...

Хочешь умереть? — Ступай за ширму

И тихонько там развоплотись.

Скромно, никого не беспокоя,

Без истерик, — время не такое!

А умрёшь — вокруг неукротимо

Вновь «младая будет жизнь играть»: