Разрушенный дом. Моя юность при Гитлере - [57]

Хорст Крюгер

Франкфурт-на-Майне,

март 1976 года

Мартин Мозебах Разрушенный дом. К столетию Хорста Крюгера

Тот, кто слышал, как Хорст Крюгер читает вслух, всегда будет вспоминать его голос, открывая одну из его книг. Он читал не просто хорошо, в его исполнении это словно была партитура, облаченная в своеобразную звуковую форму. Крупный, грузный человек, в чьих ручищах с длинными пальцами, украшенными кольцом со змеей, книга казалась крохотной, перед началом чтения оглядывал зал большими глазами, казавшимися еще больше из-за огромной оправы – молодые вопрошающие глаза на огромном лице, – и затем начинал свой речитатив, одновременно дирижируя протянутой свободной рукой, покачивающейся на уровне его головы. В книгах его предложения заканчивались точкой, как и у других авторов, но, когда он читал, казалось, никаких точек нет. Предложения напирали друг на друга – он читал довольно быстро, словно давая слушателям понять, что он не хочет, чтобы его перебивали – конец предложений звучал так, словно бы там с тем же успехом мог стоять вопросительный знак или многоточие. Это было скольжение через прозу, шатание, танец, всегда сопровождавшийся дирижированием рукой, ритмичный. Голос его был глубок и нежен, приятно прокуренный из-за употребления тосканских сигар, с богатым тембром. «Она влечет, он к ней идет…» – с такой интонацией «Рыбака» Гете он читал вслух. Никакого удовольствия от рассказывания истории, никакого глубокомысленного наслаждения многочисленными кульминационными моментами, преподносившимися скорее небрежно, если не сказать невнимательно, словно он хотел любой ценой помешать одобрительному смеху разорвать плотную ткань настроения. Слушатели принимали участие во внутреннем монологе, который подавался не театрально, а пробирался ощупью в своей ищущей растерянности, вертясь кругами размышления, раздумья, гонимый страхом того, что их результат мог оказаться пугающим.

На всякого, услышавшего его чтение, оно производило неизгладимое впечатление. Казалось, что даже утвердительные предложения его рассказов, в действительности бывшие признаниями, сопровождались вопросом: вправду ли это было так? В фельетонах писали о его чтениях, называя это «Крюгер-саунд»; его слушатели и читатели наслаждались им, словно наркотиком. При этом ничто не было так ему чуждо, как опьянение. Он всегда настаивал на том, что он типичный пруссак – трезвый, не склонный поэтизировать мир, скептичный, антиметафизический не из-за философских убеждений, а по характеру. Его речь решительно отвергала литературную пышность, по его предложениям нельзя было понять, что он изучал классическую риторику Цицерона и Тацита в одной из лучших школ Берлина, гуманитарной гимназии старой традиции. Зачастую он писал в разговорном стиле – с ошеломляющим результатом, поскольку ему удавалось за счет безыскусности и легкого восприятия этого стиля для всех разрушить всю несомненность. Его идеалом был реализм, но, разумеется, он понимал, что за счет этого реальность можно понять разве только в общих чертах, говоря словами Эмиля Золя, реалистическая живопись – nature vue a travers un temperament – «природа, профильтрованная сквозь темперамент». А его темперамент был как темные очки, превращающие яркий солнечный свет в вечерние сумерки: контуры становились резче, тела превращались в силуэты. Поднималось глубокое чувство тщетности, когда ты прислушивался к соблазнительным предложениям мягкого голоса, увещевания которого становились заклинающими, чарующими. Крюгер мог быть резок в общении, он мог показаться мизантропом, но, выступая перед публикой, он был соблазнителем, чьи вопросы опутывали слушателя, словно сетью, и тащили к нему. Под конец протянутая рука с растопыренными пальцами опускалась, он поднимал глаза и посылал публике долгий, настойчивый взгляд. Казалось, будто он говорил: «Вот и все. Оно того стоило? Я не знаю…»

«Разрушенный дом» превратил маленький, скромный поселок в Груневальде в место, ставшее примером: Эйхкамп стал в этой книге символом немецкого среднего класса, сделавшего возможным восхождение Гитлера и трусливо терпевшего его господство. Прогулка, начинавшаяся с улицы Кенигсаллее, с ее большими виллами времен кайзера Вильгельма Второго и поворотом, на котором было совершено убийство министра иностранных дел Вальтера Ратенау, внезапно привела меня в расположенный с другой стороны железнодорожных путей красивый, несколько обывательский квартал, с цветущими кустарниками и заросшими виноградной листвой секционными домами, которые не были одинаковыми, а все время чем-то немножко различались, царил определенный порядок, но не было свойственной маленьким городкам монотонности. По сегодняшним понятиям, это приятный, прямо-таки несколько деревенский квартал. Рядом лес. Конечно, Груневальд, с его песчаной почвой и высокими соснами, – никак не самый красивый из лесов Германии. Есть в нем что-то мрачное. Кристофер Ишервуд в своем романе «Прощай, Берлин» назвал квартал богатых вилл, из которого я отправился в Эйхкамп, «трущобами для миллионеров», со снобизмом англичанина, сравнившего великолепие груневальдских вилл кайзеровских времен с палладианскими загородными домами своих зажиточных земляков. И то верно – по сравнению с соседствующими дворцами банкиров его собственный квартал мог показаться молодому Хорсту Крюгеру обывательским. С точки зрения современника в Эйхкампе есть и что-то от ставшего старомодным модернизма, преобразования уклада жизни и гражданского благоразумия. Чувствуется, что здесь стряхнули груз: переехавшие в Эйхкамп не хотели больше подражать стилю жизни аристократии, да и не сочли, что у них есть на это право, но хотели удобно объединить достоинства жизни в городе и за городом, дышать чистым воздухом и при этом иметь возможность за двадцать минут добраться до центра города.