Разрушенный дом. Моя юность при Гитлере - [59]

Есть некая система в том, о чем Крюгер рассказывает и о чем умалчивает. Совершенно очевидно, что при описании своей юности при Гитлере у него не было намерения изображать себя и своих близких особым образом, как жертв этого режима. Причем это было бы, как говорится, вполне возможно. Он по праву мог бы причислить себя к бойцам Сопротивления. Мечтательная дружба с одноклассником, принадлежавшим к национал-большевистскому подпольному кружку, привела к тому, что он взял на себя службу доставки, не будучи посвященным в большие цели группы; группа распалась, Крюгера арестовали, он отсидел в следственном изоляторе, но через некоторое время его отпустили на свободу. Во всей главе, посвященной этим событиям, прежде всего заметно стремление не изображать собственную роль как героическую; страх, неуверенность и восхищение другом, этим представителем анархистской богемы, – вот что сопровождает его принятие участия в заговоре, а никак не геройство в борьбе со злом.

«Юность в Третьем рейхе» – но центральное событие этой книги не имеет никакого отношения к политическим обстоятельствам. Речь идет об ударе злого рока, не имеющего никакого отношения к запутыванию в сетях диктатуры и совращению злым духом времени. Это самая мрачная глава книги, и это несмотря на то, что эпилог «Разрушенного дома» состоит из впечатлений Крюгера от Освенцимского процесса во Франкфурте. Проникновенны описания этого большого процесса, но также чувствуется, что рассматриваемые там преступления, хоть и не столь далекие от тогдашних шестидесятых годов, все-таки уже стали «невообразимыми», как звучал часто используемый в связи с ними эпитет. Однако же ужас от «Реквиема для Урсулы» еще совсем свеж; здесь Хорст Крюгер повествует о кошмаре, который никак не желает его покидать. Семья как место, в котором болезнь привела к смерти ее охраняемой фатальной заботой питательной почвы, – это по литературному весу главы составляет сердце «Разрушенного дома». Почему младшая[28] сестра Урсула проглотила яд, который убил ее не сразу, но устроил ей медленный, мучительный конец, так и не объясняется – иногда кажется, будто в глазах ее старшего брата, которому тогда было девятнадцать, у нее не было иного выбора. И искусство этого автора в том, что и читатель тоже не задает себе этого вопроса, его сразу же затягивает влюбленная в смерть мрачность и спутанность рассказа. Теперь выходит наружу до этого скрываемый семейный конфликт: устаревшая в Пруссии проблема веры – вопрос вероисповедания. Католическая мать автора не настаивала на том, чтобы ее дети от протестантского супруга стали католиками, что всю жизнь тяготило ее. Когда ее дочь лежит при смерти, мать хочет исправить то, чем пренебрегла при рождении ребенка. Она настаивает на том, что Урсуле перед смертью следует принять католицизм. Дни, когда ее смерть уже близка, следует использовать для проведенного по всем правилам обряда обращения в веру: капуцинский патер наставляет умирающую, выслушивает ее исповедь, крестит ее, проводит для нее причастие и последнее помазание, ее больничную палату украшают цветами, и она становится похожа на пахнущую ладаном капеллу.

Что в этом было плохого? Считает ли Крюгер, что сестре надо было дать «спокойно умереть»? Но, учитывая ее внутренние повреждения, об этом не могло быть и речи. Возможно, что «ритуалы перехода» помогли ей на ее нелегком пути – об этом у Крюгера и речи нет, и все же в его описании чувствуется, как от отчаянной активности матери ему все сильнее перехватывало горло. То, что в этой смерти что-то можно было обратить в доброе дело, что во всем этом отчаянии можно было найти утешение, это ему, хоть он об этом и не говорит открыто, явно было невыносимо. Несчастье не следовало превращать в счастье, сама попытка сделала все гораздо хуже.

Урсула и Хорст – сестра и брат в смерти. Из «Разрушенного дома» мы ничего не узнаем об особых отношениях между братом и сестрой, словно тесная, нерушимая связь между ними возникает только из-за преждевременной смерти девушки от ее собственной руки. Урсула показала ему способ освободиться от всех невыносимых проблем этого мира – от семьи, от политических отношений, от подавляющего ощущения, что тебе «на земле не помогут», как написал в своем прощальном письме другой самоубийца, утопившийся в озере Ванзее.

И поэтому предпоследняя глава книги, повествующая о неслыханном чувстве избавления по поводу окончания войны, можно сказать, о счастье попасть в военный плен, о поражении злодейского господства в Германии, – эта глава не осталась заключительным словом «Разрушенного дома». Эта часть автобиографии не могла закончиться хорошо. Что Крюгер опустил, прежде чем перейти к своей большой коде, так это пятнадцать лет, во время которых он начал учебу во Фрайбурге, а также впервые предпринял попытку последовать за Урсулой в смерти. Психоаналитик Виктор Эмиль Фрайгерр из Гебзаттеля помог ему тогда найти в себе мужество жить дальше, начать карьеру редактора, стать продуктивным автором. Крюгер обращался со своей болезнью, названной в научно-медицинской терминологии глубоко неудовлетворенной депрессией, с крайней непосредственностью, порой даже с шокирующим цинизмом; он знал себя, он сумел создать дистанцию между собой и этой предрасположенностью. И ему самому было ясно, что депрессия открывала перед ним видения, которые тому, кто ничего об этом не знал – не говоря уже о «душевном здоровье», – были недоступны. Это были прискорбные черты пессимизма – в большинстве случаев оказываться правым. Также пессимизм может вооружить людей, сделать их устойчивыми к разочарованиям, поднять настроение – это называется «юмором висельника», хорошо ему известное расположение духа.