Разрушенный дом. Моя юность при Гитлере - [55]

У этой книги есть своя история появления на свет, которую, оглядываясь назад, следует упомянуть. Книга, собственно, не была запланирована. Она написалась почти неожиданно, начиная с последних глав и заканчивая первыми. В середине шестидесятых я переехал из Баден-Бадена во Франкфурт-на-Майне. Я приехал сюда после долгого, под конец еще и обременительного срока молчания, внутренних неопределенностей, профессиональных зависимостей, чтобы начать жизнь свободного писателя. Для меня это было время ожиданий, любопытства, надежд. Франкфурт в то время предлагал много материала для критически ангажированных современников. Среди людей, с которыми я здесь познакомился, был и ныне уже почивший, но незабвенный гессенский генеральный прокурор, готовивший Освенцимский процесс. Фриц Бауэр стал моим другом. Он пригласил меня на процесс. В течение четырех недель я сидел в зале суда в качестве безмолвного свидетеля и затем написал репортаж о процессе для журнала «Дер Монат», который, несколько расширенный и переработанный, сейчас составляет последнюю главу «Разрушенного дома».

Только после этого, осенью 1964 года, медленно всплыли на поверхность мои собственные воспоминания. Когда писатель сидит на процессе, может ли он вообще идентифицировать себя с кем-либо другим, кроме как с обвиняемым? Психологический процесс может показаться абсурдным перед лицом кошмаров Освенцимского процесса – тем не менее он не сидел без дела. Зверства, рассматриваемые здесь, не смогли удержать меня от вопроса: а ты? Как бы ты поступил, если бы ты в то время случайно очутился в бюрократии этого лагеря смерти в качестве мелкого солдатишки? Существуют ли прирожденные убийцы? Разве не все они продукты общества? С чем бы ты молча мирился? Насколько виновным ты бы стал? Конечно, всегда есть порог для убийств. Но где конкретно пролегала бы твоя граница? Таким образом, оглядываясь назад, можно сказать, что это был процесс еще и моей самопроверки.

«Разрушенному дому» в критическом восприятии всякий раз приписывали нравоучительную радикальность поставленных им вопросов. Марсель Райх-Раницкий так назвал его в газете «Цайт»: «Правдивая книга о Германии». Если это действительно так, то только, как мне сейчас представляется, по причине этого самого неуважительного, даже самобичующего акта идентификации с миром обвиняемых. Я не исключал себя, я себя не выгораживал, я не поддавался негодованию, я принудительно поставил перед собой вопрос о моем собственном прошлом. Подростку из берлинской семьи среднего класса и вправду не на что было жаловаться при национал-социализме. Наоборот, в рамках своих скромных возможностей он всегда уклонялся и смог доказать, что проявлял несомненные, хотя и беспомощные акты политического сопротивления. Но неужели этого было достаточно? Ведь были же, помимо стыда и покаяния, всеобщие ошибочные установки, создавшие предпосылки для диктатуры Гитлера в Германии?

Я начал вспоминать. Я шел по следу, я вклинился в прошлое, я вернулся назад, в юность и детство. Это было, так сказать, мое первое путешествие: путешествие в свое собственное прошлое. Я обнаружил те мысли, которые потом развил в первой главе: «Городок как Эйхкамп». Я снова вспомнил родительский дом, мою юность при Гитлере, совершенно нестандартную, необычную юность. Именно потому, что тут не надо было замазывать свою собственную вину, поскольку я и моя семья никогда не поддерживали Гитлера, открывалось идеальное, свободное от комплексов поле для самоанализа. Я обнаружил до этого не осознанный мной самим феномен аполитичного немецкого среднего класса, в своей социальной неуверенности, нестабильности и недостатке иррационализма ставшего ужасным преддверием внутреннего захвата власти национал-социализмом в Германии.

Таким образом, шаг за шагом, возникли четыре средние главы, изображающие мое развитие до конца войны в 1945 году. Последующая глава, которая должна была описать мой военный жизненный опыт в качестве старшего ефрейтора между 1941 и 1945 годами и по смыслу находилась бы между главами «Арест» и «1945 год, ноль часов», так мне и не удалась. Время службы в армии и война, в определенном смысле, находились вне моих личных переживаний. Я так и не сумел их по-настоящему переварить, во всяком случае, до сегодняшнего дня. Перед внимательным читателем здесь будет зиять пробел, за который я признаю свою ответственность.

Но вместо этого все больше доминировал мотив семьи. К тому времени родительский дом, почти невольно, превратился в метафору для Германии. Название, выбранное мною осознанно и порой наталкивающееся на вопросительное противоречие, – меткое определение моей темы: я говорю не о пришедшем в негодность, разрушенном, разделенном доме – он разрушен из-за внутреннего гниения точно так же, как «поражение» Германии произошло не в 1945-м, а в 1933 году изнутри. Таким образом, глава «Реквием для Урсулы» – ключ ко всей теме. Она описывает биологическое саморастворение семьи, которое больше невозможно понять рационально, ее внутренний процесс распада, ее неосознанную предрасположенность к смерти. Мое представление о самом себе как о последнем, единственном, что, как я полагаю, заметно и в моих последующих книгах, идет именно оттуда. Оно меня так никогда и не покинуло, оно все еще составляет характерную особенность моей личности. Разумеется, тут подходят и более приятные, более продуктивные слова: последние свободны. Сейчас я живу этой самой свободой.