Разрушенный дом. Моя юность при Гитлере - [53]

Потому что лагерь – не только политический кошмар, это также социальная реальность, экстрамир с новыми иерархиями и привилегиями, новыми формами угнетения и оказания предпочтения. Неважно, по какой причине ты попадаешь в лагерь; оказавшись в нем, ты принадлежишь этому новому второму миру, изолированному порядку лагеря, в котором по новым законам можно снова подняться или упасть. А кому хочется упасть? Я вспоминаю киносъемку из гетто в Варшаве; там были евреи, тощие еврейские полицейские с нарукавными повязками, избивавшие своих братьев по вере дубинками и надеявшиеся таким образом понравиться СС. Эсэсовцы не хотели сами марать руки. И в Германии тоже были еврейские советники, благоразумные и рассудительные, посредники еще в 1938 году, заявляя членам своего сообщества: вы ведь должны это понять, это ведь понятно, нам нужно зарегистрироваться, мы ведь и так уж евреи, это ведь не имеет значения. И я слышал о процессах в Израиле, где сегодня будут судить еще и евреев, поскольку они в лагере были внушающими всем страх мерзавцами. Здесь, во Франкфурте, Унтерлиндау, 87, сегодня практикует правозащитник и нотариус, бывший эсэсовским судьей, и когда он прибыл в Освенцим и увидел весь этот ад, то он начал предъявлять обвинения палачам по одному. Зовут его доктор Морген, он еще будет выступать на этом процессе, но уже сегодня доказано, что этому офицеру СС хватило мужества провести судебные процессы против чинов СС в Освенциме. Выносились приговоры заключения в каторжную тюрьму сроком до двенадцати лет. Даже против коменданта лагеря Хёсса этот человек открыл уголовное дело в Веймаре перед судом СС в 1943 году, которое, разумеется, заглохло. Тема для Ионеско или другого драматурга театра абсурда: юстиция СС ведет карательные процессы по делу жестокого обращения с заключенными в Освенциме – нарушение указа фюрера. Приговоры к заключению в каторжную тюрьму приводятся в исполнение, и при этом в крематории день и ночь ярко горит огонь – никакого нарушения указа фюрера. Но нет, это не абсурдная театральная постановка сегодняшних дней. Такова была тогдашняя действительность.

* * *

Полдень. Председатель уже не раз бросил испытующий взгляд на большие электрические часы, показывающие почти полпервого. Полдень, обеденное время, пора идти домой, сейчас по всей Германии люди откладывают работу и усаживаются перед дымящимся супом, перед тушеной капустой, перед жарким и запивают все это пивом. И здесь тоже так сделают – само собой.

– Заседание прерывается до двух часов дня, – объявляет председатель.

И все с облегчением выдыхают, встают на ноги, тут же спешат. Каждый хочет добраться до своего автомобиля, своего трамвая, своего места в ресторане или своего дивана дома, отдых от Освенцима, два часа освобождения от истории – ну-ка, прочь из этого призрачного лабиринта, скорей назад, в реальную, безопасную действительность этой страны. Сейчас все ринулись к гардеробу, теснятся и толкаются, конечно, каждый все еще чувствует себя неловко и смущенно, как после хорошей театральной постановки, и в развевающемся пальто спешит прочь по коридору.

Впереди меня идет Брайтвизер, интеллектуального вида бухгалтер с опытом работы с «Циклоном Б». Он быстро идет пружинящей походкой и немного прихрамывает, спускаясь по лестнице. Куда же он пойдет? На мгновенье меня преследует идея пойти за ним следом, понаблюдать за ним: в какой автомобиль он сядет и с кем проведет обеденный перерыв. Я думаю: чем он будет выделяться среди других немцев? Будет ли это заметно в ресторане, когда он будет там сидеть и есть? Будет ли он бросаться в глаза? Надо бы проверить. Но затем я осознаю, что это была бы совершенно безрезультатная попытка. Люди с опытом работы с «Циклоном Б» едят, спят и живут так же, как и все остальные в этой стране. Они современники этого нездорового немецкого времени.

Так странно вновь оказаться здесь и сейчас. Вдруг передо мной больше не предстают картины прошлого, они кажутся нереальными; есть только настоящее, 27 февраля 1964-го. Солнце ярко освещает площадь перед Старой ратушей, по-весеннему тепло, а свет такой ослепительный, какой в это время года обычно бывает только в Милане и Турине. По ухабистой площади перед Старой ратушей прогуливаются туристы с фотоаппаратами и мимоходом делают пару снимков.

– Lovely, – говорит одна пожилая дама рядом со мной. – Прелестно.

Одна группа негров, похоже, заинтересовалась фонтаном, изумляется средневековому памятнику – типичное удивление туристов, длящееся секунд тридцать, не дольше. На заднем плане их приветствует каркасный дом из 1383 года; его недавно заново отделали: знаменитый Фарторхаус № 1, самое старое здание во Франкфурте. Разве не должен человек любить эту уютную, мечтательную, угловатую Германию? Даже Джойс и Томас Вулф однажды стояли на этой площади, во времена правления Гитлера в Германии, – опьяненные и завороженные немецкой готикой.

Я перехожу на другую сторону, к церкви Святого Павла, на площадь Паулсплац, и внезапно мне навстречу несется гул спешащего полуденного уличного движения живого немецкого большого города. Словно ураган техники; я чувствую, что потерялся в нем. Теперь ты не можешь думать о расстрелах и умерщвлениях газом, дымовых трубах и крематориях, ты должен позаботиться о том, чтобы живым и здоровым перейти через эту улицу. Это опасно для жизни: цивилизованные джунгли, битва машин, длинные вереницы автомобилей, сигналы, знаки, зеленый свет, красный свет и желтое мигание совершающих правый поворот транспортных средств, регулировщики, размахивающие руками, словно марионетки. Люди теснятся, толкаются и ждут, и кто-то кричит вслед водителю, недостаточно быстро тронувшемуся с места на зеленый свет, и при этом стучит пальцем по лбу, традиционным немецким жестом демонстрируя свое мнение о его умственных способностях. Вот так оно и есть. Это Франкфурт в двенадцать часов пятьдесят пять минут, коммерческий центр свободной Германии, каждый полдень в ФРГ. И все водители автомобилей, похоже, принадлежат к моей возрастной группе, господа лет сорока с хвостиком, играющие сейчас в войну на улице, в бизнесе, на бирже. Это Германия, ее другая, вторая, деловая сторона. Ты не имеешь права думать про Освенцим. Они тебя задавят насмерть. Здесь, на этой «зебре» перед церковью Святого Павла, они тебя убьют.