Разрушенный дом. Моя юность при Гитлере - [43]

Лишь позже я осознаю, о чем сообщалось. Случилось это на следующую ночь. Мы лежим в большой палатке, тесно прижавшись друг к другу, на голой французской земле. Никто не может повернуться, не задев других; эдакая сложная разновидность коллективного сна. Я просыпаюсь от неясных сновидений и внезапно в темноте еще раз вижу эту строчку, исполински стоящую передо мной, и думаю: неужели ты сумел это сделать? Неужели ты действительно дожил до такого?! Он и правда мертв, и ни один парашютист-десантник, ни один кавалер Рыцарского креста не сможет вновь пробудить его к жизни. Гитлер мертв – слышишь? С его властью покончено, он отошел в мир иной, как все живые существа, и ему тоже суждено было умереть, и Гитлер тоже смертен. Как так получается, что даже власть имущие должны умереть? Разве они не покорили смерть? Ты бы никогда и не подумал, что такое возможно – скажи честно. Ты никогда не надеялся, что он умрет, ты всегда верил, что он могущественней, величественней, сильней. Он или ты – решать всегда было ему. Ты уже с 1941-го знал, что он не победит, это было очевидно, когда он объявил войну России и Америке, он не мог победить. Но у тебя всегда была смутная уверенность, что ему удастся отсрочить свое поражение надолго, возможно, бесконечно долго. Европа ведь в то время была крепостью, члены коалиции медлили и не одержали ни одной победы. Он всех нас держал под железной пятой. Мы все были его рабочими, его солдатами, его рабами и слугами.

Я стою в Париже на часах, перед воротами госпиталя Ларибуазьер, откуда можно увидеть белую башенку базилики Сакре-Кёр. Рождество 1941-го, холодно и ветрено, по бульвару несутся снежинки, и я думаю: вот так будет все время – зимой и летом. Он тебя покорил, он нас всех покорил, вся Европа пала к его ногам. Мы лежим в бункерах и окопах ради него, мы копаем и стреляем ради Гитлера; вся Европа – единый каземат, который он будет удерживать десятилетиями. Тебе исполнится тридцать, сорок – он уже украл твою юность, он украдет всю твою жизнь; однажды он падет, но ты падешь раньше. У тебя больше не осталось сил. Весь континент – полевой лагерь немецкой тридцатилетней войны. Такое ведь уже было. Такое ведь уже как-то случалось. Ты, возможно, продержишься еще два-три года – не больше. Ты сам отнимешь свою жизнь, лучше сам застрелишься, ты просто родился не в то время.

Есть ведь такое дело. Ты родился при Адольфе Гитлере. Ты этого больше не выдержишь. Никакого мира, никакого столетия для тебя. Сдавайся, позволь себе погаснуть, как свеча. Возможно, тебя вновь произведут на свет другие родители в другое время. Это не твое время. Это время Гитлера. А теперь внезапно он мертв, крепость разрушена, укрепленный замок покорен, круг разорван, демон повержен. Гитлер мертв, а я продолжаю жить. Мне казалось, словно в эту ночь я родился заново. Уж теперь-то точно должна была начаться жизнь.

С каждым днем происходит все больше чудес. Однажды утром приходит офицер в сопровождении двух солдат; у них с собой длинные списки, и они начинают зондировать окружение. Они выискивают нацистов и жертв нацистов, нужно выявить эсэсовцев и борцов Сопротивления. Мы должны раздеться выше пояса, и в ходе этого осмотра я впервые узнаю, что есть немцы, в качестве значка СС вытатуировавшие группу крови, и другие, которым выжгли номер на предплечье. Эти группы отделяют друг от друга, и тех, у кого были татуировки с группой крови, отводят в один лагерь за колючей проволокой, а тех, у кого номер на предплечье, – в другой. Лагерь с эсэсовцами наполовину пуст, уже тогда никто больше не хотел вступать в их ряды; он упирается прямо в наш лагерь, и по вечерам я вижу, как они сидят там на камнях. Это худые, смирившиеся парни, сидящие там с озлобленным и своенравным видом, бессмысленно глядя в пустоту, возможно, все еще надеясь на чудесный поворот событий. Эту игру они проиграли. Они выжили. Для них это было неправильно – пережить Гитлера. Теперь приходит время им платить по счетам. Иногда один из наших сторожей подходит и плюет в них, а другие, которые с номером, теперь получают маленькие послабления: им дают больше сигарет, и их назначали в наряды. Безусловно, их должны были раньше отпустить на свободу.

Я не ощущаю ни удовольствия от мести, ни триумфа. Мы ведь все находимся в плену, немецкие пленные, побитый народ, мы все теперь расхлебываем одну и ту же кашу поражения. Но то, что за этим поражением следует еще и правосудие, становится для меня непостижимым открытием. Я стою у двери нашей клетки, вокруг меня древесина и колючая проволока, с нашей клеткой граничат другие клетки, с нашим лагерем граничат другие лагеря. Везде вокруг я вижу лишь камни, проволоку и деревянные перегородки, позади которых находятся другие клетки. По углам сторожевые вышки, весь мир – лагерь, за колючей проволокой которого сидят люди.

На большой, засыпанной щебенкой улице лагеря теперь ежедневно показываются новые транспортные средства, тянутся мимо меня, словно огромные усталые стада. Победители уже распределили пленных по рангам; со вчерашнего дня прибывают только офицеры, бесконечные процессии, тысячи офицеров медленно тащатся мимо меня, словно серая вязкая масса. Они все еще носят погоны, все еще выглядят упитанными, идут пятью шеренгами, потупив и опустив взгляд, одетые в серо-стальные, зеленые и синие пальто, у некоторых толстые животы. А рядом с ними бегут цветные караульные, настойчиво подгоняют их, словно сторожевые псы, со своим «Go on! Let’s go!», порой, когда бесконечная процессия почти прибывает на место, бьют их по спине маленькими плетками. И слышно в этих звуках: «Германия, твои господа идут сюда, нашему величию пришел конец, сюда гонят тысячу офицеров, словно уставшее стадо на водопой, побитые руководители, вчерашняя элита». Порой мелькают головы, похожие на Притвицов, фон Клейстов и фон Рецовых, несущих померанскую и бранденбургскую гордость в могилу, сыновья прусских аристократов, давшие присягу темному человеку из Берлина, а теперь негры ведут их в большие клетки, словно диких зверей. Свою честь вы давно потеряли: майор военно-воздушных сил и предводитель армии. Идут люди с золотыми погонами, должно быть, офицеры генеральского звания, а среди них еще другие, с красными лампасами на брюках: офицеры Генерального штаба, и где-то должен быть и твой лейтенант парашютно-десантных войск, расстрелявший Германа Зурена; честь он уже тоже давно потерял. И сейчас все они, запыленные, изодранные и словно оглушенные, тянутся пятью шеренгами в большие клетки. Так ведут в плен дикий народ.