Разрушенный дом. Моя юность при Гитлере - [41]

И теперь я стою здесь, самый ничтожный сын Германии, перебежчик и предатель, стою в грязной мокрой форме, с меня капает вода, мое лицо мокрое и заляпанное глиной, мои руки черные от земли. У меня даже нет больше головного убора, я выгляжу как промокшая под дождем псина, которую вытащили из окопа, и очень тихо говорю:

– Я пришел добровольно. Я привел с собой Юргена Лубана из Любека. Мы ненавидим эту войну. Мы ненавидим Гитлера. Мы все недавно из лазарета. Когда вы прекратите стрелять из ваших ужасных оружий, господа, я расскажу вам о наших позициях то немногое, что я знаю. Но вы должны в конце концов прекратить эту мясорубку. У нас больше нет боеприпасов.

Я действительно тогда сказал «господа», притом сказал все очень четко, затем, после нескольких попыток говорить по-английски, допрашивавший меня человек в форме – похоже, это был лейтенант – сказал:

– You may speak German. This is Mister Levison. He read in Heidelberg with Mister Weber and Mister Jaspers. He will interpret. – Можете говорить по-немецки. Это мистер Левисон. Он учился в Гейдельбергском университете у мистера Вебера и мистера Ясперса. Он будет переводить.

Я знаю, это звучит несколько неуместно и странно, но так оно и было, именно так. Из грязи войны в окопах я перебежал к противнику, я был студентом философии, и первые слова, первые имена, названные мне противником, были «мистер Вебер» и «мистер Ясперс». В своем отряде я никогда не слышал имен философов и социологов. В парашютно-десантных войсках не было места для духовности. Это был мир ландскнехтов и авантюристов, говоривших «Дерьмо!», ухмыляющихся, затем рычавших и прихлебывавших пиво.

Потом между мистером Левисоном и мной идет долгая беседа. В жизни его не забуду, этот маленький коллоквиум в понедельник после Пасхи 1945-го, в семь часов утра. Он говорил Гейдельберг, а я – Фрайбург. Он говорил Ясперс, а я – Хайдеггер.

– До того как меня призвали на военную службу, – рассказываю я, – я во Фрайбурге проучился один семестр у Хайдеггера: на тему закона причинности.

Это его крайне интересует. Судя по всему, он немецкий еврей, один из тех, кто смог эмигрировать. Он не солдат: как гражданский сопровождает отряд для переводческих услуг и в качестве специалиста по Германии. Он любит Германию и совершенно счастлив, что среди всех людей в мундирах нашел кого-то его же специальности, и теперь между ним и мной идет долгая дискуссия по поводу Хайдеггера и Ясперса – в чем их взгляды совпадали, а в чем расходились. Речь об аналитике бытия и здесь-бытия, об онтологических различиях, между тем приходят сообщения с фронта, по радио продолжает играть джаз, а потом мы дискутируем по поводу того, можно ли вообще эксплицировать бытие от здесь-бытия, и если да, то в какой мере. Ведь в то время Хайдеггер еще не изменил свою точку зрения.

Да, вот что случилось в этот понедельник после Пасхи 1945-го. Мне все казалось несколько фантастичным, будто во сне: я покинул свой народ и свою отчизну, а теперь я снова нашел их в командном пункте противника. Они знают наш дух, кое-кого из наших философов и мыслителей, и у мистера Левисона глаза засверкали при слове «Гейдельберг», и он начал предостерегать меня по поводу Хайдеггера. Мол, это темный немецкий путь, он в подметки не годится широте и ясности Альфреда Вебера. Но рядом со мной стоял еще и Юрген Лубан со своей темной влажной шевелюрой. Может, у него с собой еще и зеркальце было? Должно быть, ему все это совершенно непонятно и кажется тайным заговором. Там стоят негры и армейские мальчишки, пьют растворимый кофе, курят сигареты, а офицера интересуют только наши позиции. Снаружи уже рассвело, но мы говорим о немецкой философии и почему Германия пришла к такому ужасному концу. И тут я вдруг думаю: видишь, такое бывает, ты всегда искал нечто подобное и не знал, бывает ли такое вообще. Боже мой, как же так может быть? Ты двадцать пять лет прожил в Германии, четыре из них – при вермахте, всегда молчал, всегда терпел, никогда не чувствовал себя в Германии как дома, и ты еще и часа не пробыл у противника, а уже чувствуешь себя как дома. Ты больше не одинок в этом мире. Противник – вот твой мир.

Потом слова наперегонки сменяют друг друга. Лед растаял, и теперь был готов вылиться целый поток. Я рассказываю американцам про наши позиции:

– Они находятся тут-то и там-то, и здесь еще один гранатомет, а там позади – зенитка, из наших добрая сотня людей еще вооружена карабинами, но мало у кого есть боеприпасы, всего на пару-тройку выстрелов. Тяжелых орудий вообще больше не осталось. В отдаленных районах все начали спасаться бегством. Прекратите стрельбу из тяжелых орудий.

Не проходит и двадцати минут, как на нашем участке фронта действительно становится тихо. Внезапно воцаряется покой, и я думаю: это твое деяние, твой пасхальный мир.

Они прекращают артиллерийский обстрел, быстро собирают боевую группу, та отправляется на тот берег, и еще не пробило десяти или половины одиннадцатого, как они уже возвращаются – огромная толпа, словно неожиданный улов рыбы. Они приводят с собой всю нашу группу, просто взяли их в плен. Как я могу забыть это мгновение? Уве и Хайнц, Фриц и Петер, вы, мальчишки из Бранденбурга и Берлина, Мюнхена и Гамбурга, – вы все сейчас идете сюда в качестве пленных. И ты стоишь тут, опираешься на армейский автомобиль, куришь сигарету, которую они тебе дали: «Лаки Страйк», твои тридцать сребреников, естественно, ты их предал, но при этом и не предавал. Ты их вытащил из этой кровавой «Крепости Европа», спас их из кровавого супа, который сейчас темный человек из Берлина позволяет варить из всех нас. Немцы сейчас недостойны его трагизма. Они молча проходят мимо меня, сбитый с пути народ, они идут, как любые пленные до них: устало, изнуренно и безмолвно. Они совсем не замечают, что ты причина их прихода сюда. Они думают, ты пришел сюда всего за несколько минут до них. Кто вообще разберет во время подобного апокалипсиса, кто тут первый, а кто последний? Они не заметили и твоего побега. Они никогда не узнают, что сегодня один из их старших ефрейторов здесь, на канале Дортмунд-Эмс шириной едва ли один километр, положил конец Второй мировой войне. Ничтожно мало, всего-то один километр; тем не менее это останется моей тайной.