Разрушенный дом. Моя юность при Гитлере - [40]

Итак, никакого пасхального приветствия, никакой пасхальной благодарности, но все-таки что-то вроде детского танца от радости: дружище Юрген, мы это сделали! Мы свободны, мы больше не солдаты, война окончена! Знаешь, как это называется: война окончена? Война как черное ядовитое облако, наползающее на народы, парализующее и ослепляющее их, от него невозможно спастись. Но сейчас мы спаслись, мы вырвались из этого круга смерти, перехитрили народную судьбу. Мы не могли помешать этой войне, определенно нет, но мы все же смогли ее закончить. Мы одни. Это наша заслуга, наш поступок. Этой ночью, в ночь Пасхи 1945-го, закончилась война между Германией и миром, и сделали это мы оба.

Мы как два генерала, идущие сейчас на подписание договора о капитуляции. Наши генералы ведь этого не делают, они все еще продолжают сражаться за Гитлера. Поэтому мы должны это сделать, Юрген, ты и я. Два старших ефрейтора приходят к противнику и говорят: Вторая мировая война окончена. Мы капитулируем от имени Германии. Ведь наши власть имущие этого не делают.

Мы в пути уже полчаса, мы просто бежим через поле, бежим как два настоящих гражданских, думаем, уж сейчас-то наконец должно что-нибудь произойти, но ничего не происходит. Позади нас на востоке начинает светать. Американцы явно не думают жертвовать своими солдатами в ближнем бою. Они стоят на большом расстоянии позади своих тяжелых орудий, а между этим, вероятно, пара постов и гранатометов – не более того.

Стоит влажное, туманное мартовское утро, где-то около пяти, уже не ночь, но еще и не день, час, когда караульные обычно чувствуют себя совсем разбитыми, не сон и не бодрствование, а два в одном. Боже мой, как часто ты в пять утра стоял в России на часах и, ощущая отвратительный привкус во рту, смотрел на рассвет, на пробуждение дня и думал: как долго будет продолжаться все это дело с Гитлером? Нигде в мире нет рассветов красивее, шире, фантастичнее, чем над русскими равнинами. Это игра красок, от красно-фиолетового до светло-желтого, настоящий бой света и тьмы, как в пустыне. Да, в пустыне солнце, вероятно, такое же большое, как над Россией. Оно уже давно здесь. Немцев давно выбили из России, их вытеснили из пустыни, теперь немцы стоят здесь на часах, а тут, в Германии, все маленькое и узкое, темное и влажное: солнце здесь всходит и заходит без какого-либо величия.

Внезапно я слышу грохот и топот.

– Стой на месте, Юрген, – говорю я, – не двигайся. Разве ты не слышишь? Это ведь не шелест кустарника.

И внезапно из тумана предрассветных сумерек выныривает одна группа. Я еще никогда раньше не видел американских солдат, не имею ни малейшего представления, как они выглядят, но сразу понимаю: это они – естественно. Они появляются, словно привидения из темноты, внезапно встают перед нами, словно исполинские тополи в ночи: двое черных и двое белых в серо-зеленой полевой форме, в руках автоматы, на поясе гранаты, шлемы небрежно сдвинуты назад, топают к линии фронта, и когда они вдруг замечают нас, то впадают в панику.

– Oh, Germans! – вырывается у одного из них, он свистит сквозь зубы.

А стоящие позади него уже поднимают руки, сразу же хотят сдаться, думают, что угодили в руки к немецкой штурмовой группе. Предпочитают сдаться в плен – safety first – «безопасность прежде всего». Мы оба мокрые и с непокрытой головой, у нас совсем нет оружия, и мы с огромным трудом пытаемся им объяснить, что это не мы их, а они нас должны взять в плен. Так сложно объяснить смену ролей. На это уходит какое-то время. Мой школьный английский оказывается для такого случая крайне скудным. Я знаю Шекспира и кое-что из Мильтона, девять лет учил английский, но как по-английски выразить все это дело с Германом Зуреном, нашими генералами и Гитлером и что теперь должен быть только мир, этого я не учил. Я описательно лепечу что-то на ломаном английском. Постепенно они улавливают суть, кивают, один из них коротко смеется, задумчиво чешет шею, и их лидер говорит:

– Okay.

Я этого не понимаю, никогда раньше такого слова не слышал, но затем другие окружают нас и говорят:

– Go on, let’s go! – и тащатся с нами прочь оттуда.

Ну, прощай, мы теперь накрепко попали в руки противника. Нам это удалось.

Америка – настоящее чудо для каждого иностранца. Когда утренний корабль причаливает в Манхэттене, путешественников ожидает широкий и дерзновенный, рациональный и фантастический мир. Я никогда не видел Америку, и все же – мое чудо было больше, моя Америка была удивительнее. Из Унны и Люнена я прямиком попал в другое государство, я пришел из рейха Гитлера, это было словно резкий разрез в пленке времени.

Мы стоим в командном пункте армии США, в старом крестьянском доме, но внутри странная смесь из теннисного клуба и кабины экипажа самолета, множество солдат, белых и цветных, множество телефонов и передатчиков, у некоторых на головах наушники, и они одновременно слушают еще и портативный приемник, из которого льется джазовая музыка. Все хорошо одеты, здоровы, двигаются непринужденно, пружинящей походкой. Они общаются друг с другом, словно члены спортивной группы, все носят узкие штаны и серо-зеленые форменные куртки. Я все выискиваю погоны, я не могу различить, кто тут, собственно говоря, офицер, а кто солдат. Я просто стою и удивляюсь, наблюдаю, как они разговаривают друг с другом: отрывисто и лаконично; как они курят: со вкусом и одновременно несколько одержимо; как они разговаривают по телефону: категорично и при этом небрежно. Некоторые хитро улыбаются, когда разговаривают, они все время улыбаются, другие вовсю веселятся, словно мальчишки, играющие в индейцев. Так, значит, на этой стороне веселая война? Я этого не знаю, все это мне чуждо и сбивает меня с толку, я лишь внезапно осознаю, еще не успев сказать здесь и слова, из какого же затхлого, омерзительного, прогорклого мира я прибыл. У нас все солдаты расчесаны на пробор, на лицах у них прыщи, у них раздраженное выражение лиц, они стоят по стойке смирно, заставляют других стоять по стойке смирно перед их сверкающими погонами; все кричат. В Германии всегда кричат: фюрер кричит на гауляйтера, генералы – на офицеров, офицеры – на фельдфебелей, а мой унтер-офицер кричит на меня: «Вы, олух, хотите вы чему-то научиться или нет?»