Разруха - [63]

— Давай, Табако, разгружай товар, мне — сто долларов и адью, жена уже ждет, тепленькая.

Боян почувствовал, что земля уходит из-под ног: каждое утро он брал с собой по пять левов — один на газеты и четыре — на два горьких кофе в баре у Жана. Заметив его смятение, один из арабов подошел к ним, вынул мятую стодолларовую бумажку и сунул ее в карман плешивому.

— Это от нас, господин Тилев, не надо тревога. Вчера говорить с господин Хури в Бейрут, не беспокойся, все будет о’кей!

Арабы занялись делом — здоровые веселые парни с легкостью сгружали «дамские прокладки»: двое подавали их из кузова фуры, а остальные принимали ящики внизу, с каким-то особым, типично восточным придыханием, аккуратно складывая их друг на друга. Гора угрожающе росла, чуть покачиваясь от каждой новой коробки, и Боян отступил несколько шагов назад. У него возникло чувство, что перед ним вершится некое таинство, опасный и многозначительный ритуал, который доведет его до инфаркта. Перед тем, как его окончательно сковал холод (он уже проник в тело через тоненькие подметки), он сумел вспомнить туманные наставления Тони Хури о том, что полная фура вмещает сорокафутовый контейнер с сигаретами, что в одной упаковке — десять блоков сигарет, но забыл, сколько именно этих дурацких упаковок там должно быть. Где-то в таможенной декларации эта цифра должна была значиться, но у него не было сил искать ее в конверте с жирными пятнами. А кроме того, он боялся, что упаковки «дамских прокладок» и сигарет чем-то неуловимо отличаются. Приходилось довериться ливанцам, он так и сделал. Не потому что это было разумно, а потому что так было проще. Шофер, высунув из кабины блестящую, как медный лист, голову, игриво крикнул: «Чао!» и бросил его на произвол судьбы, торопясь к жене, чтобы исполнить свой супружеский долг.

И наступило самое мучительное и страшное испытание из всех, выпавших на его долю. Каждый ливанец отсчитывал свои упакованные в оранжевую бумагу ящики, подходил к нему, обдавая запахом экзотических пряностей, подносил к его носу калькулятор и со скоростью в ужасе убегающей мыши выщелкивал ему какие-то цифры, доставал пачки стодолларовых купюр и аккуратно складывал их у ног Бояна прямо на бетонный пол. Бояну не во что было их складывать, и один из арабов, безобидно сплюнув, подарил ему брезентовую торбу, в которой держал инструменты для пикапа — бесформенную, продранную, похожую на солдатский вещмешок. Более шести часов Боян считал деньги, ни разу подсчет не сошелся с первой попытки, выходило то больше, то меньше положенного, он начинал с начала, парни терпеливо ждали, переглядываясь при виде его неопытности и неловкости. В это же время в гараж въезжали и выезжали машины, все сидевшие в них казались ему подозрительными, мысль о том, что он здесь один и полностью беззащитен, что ему придется пересечь это подземелье, доводила его до дрожи, пальцы коченели от холода. У Бояна потек нос, моментально промок носовой платок. К обеду он был уже совершенно болен.

Купюры были совсем не такие, какие ему вручил Тони Хури. Засаленные мятые бумажки, впитавшие надежду и алчность, они издавали стойкий запах мошенничества и вынужденной бережливости. Опыта у Бояна не было никакого, мелькнула мысль, что часть (а может, даже все?) могли оказаться фальшивыми, ужас мутил разум и кидал его в жар, словно он залпом выпил грамм двести водки. Он тысячу раз проклял себя за то, что принял предложение Генерала, с тоской и умилением вспоминал уют своей фотолаборатории, надежную зарплату и наманикюренные ногти кассирши из министерства. «За что мне все это? — в очередной раз задал он себе этот проклятый вопрос. — Я ведь не такой, я только делаю вид, что такой…» Температура поднялась, он весь горел. Обрушившаяся на него ответственность его придавила и расплющила, усиливая чувство вины перед Марией. «Господи, я сошел с ума, что же я натворил?!» — терзался Боян. Недоверчивые, безразличные и строптивые, купюры липли к пальцам, его судорожные вздохи арабы принимали за раздражение. Наконец, эта мука окончилась, и он сунул последнюю пачку в лоснящийся вещмешок.

— Вы медленно считать, — без тени упрека заметил ливанец, который сунул стодолларовую бумажку шоферюге, сейчас он остался последним. Вероятно, на улице смеркалось, потому что в подземном паркинге стало совсем одиноко и темно. Боян качнул брезентовой торбой и спросил скорее себя:

— А если они фальшивые?

Ливанец как-то странно взглянул на него, в его хитрых глазах мелькнула грусть.

— Тони Хури — мой босс и друг. Фаттих, — он ткнул себя в грудь, — ловкий, как черт, но не обманет. Ваши болгары с Магуры… они обманут.

— Ох, боюсь я… — терзаясь, вздохнул Боян.

— Все прошло отлично.

— Я так боюсь, у меня двое детей… — он ухватился за ливанца, как утопающий за соломинку, не в силах с ним расстаться.

— Фаттих понимает, — ответил ему тот и хлопнул дверцей, садясь за руль своего пикапа.

Боян обеими руками прижал торбу к груди. У него болели все кости. Деревянной походкой он зашагал в темноте к лифту. Подземный коридор показался ему совершенно незнакомым и бесконечным, Бояна охватил страх, он побежал — эхо его шагов билось о стены — и успокоился только при виде мигающей и сипящей люминесцентной лампы. Прислушался к тишине и нажал кнопку вызова лифта. Бояну показалось, что лифт ползет целую вечность, за весь день у него не было и крошки во рту, накатила тошнота… Наконец, прижимая торбу к груди, он шагнул в роскошь фойе, и этот совершенно другой мир заставил его почувствовать себя нищим. «Но ведь у меня в руках триста пятьдесят тысяч долларов», — подумал он, не веря себе, опустил руки и поправил галстук. У стойки ресепшн пожилые англичане заполняли бланки. Их бесцветные птичьи глазки брезгливо остановились на его вещмешке.