Разруха - [20]

— Я понимаю… — сказала она, — мне тоже больно.

Бледная и одухотворенная, она была так красива, что у меня перехватило дыхание. Лама Шри Свани говорил о философии и принципах буддизма, о том, что именно ум создает наши стремления и привязанности, что в своем эгоцентризме он наполняет нашу жизнь смыслами и стратегиями, которые есть ни что иное как иллюзия, что ежесекундно все меняется, и пытаться удержать, цепляться зубами и ногтями за какую бы то ни было ценность наивно и глупо. Это я знал и без него, поэтому весь сосредоточился на боли — в пояснице у меня засело сверло, а под лопатки кто-то вогнал раскаленный железный кол. Часам к пяти лама неожиданно умолк, тишина воцарилась в наушниках, где все это время звучал перевод.

— Между нами, — магнетически-спокойно проронил он, — ползает змея. Не пугайтесь, она не ядовита. Все вместе мы аккумулируем огромную энергию, животное испугано, оно получило стресс. Если кто-нибудь найдет ее, пусть принесет мне.

Еще человек десять торопливо покинули палатку. И тут моя боль волшебным образом исчезла. Я почувствовал все свое тело, связь тела, дыхания и ума. И прикосновение чего-то твердого и длинного к ноге. Пошарив под пляжным ковриком, я коснулся чешуйчатой кожи пресмыкающегося. Она была опасной, холодной и странно-нежной. Как стыдливость ежика. Если бы я вчера не напился, то, скорее всего, вскочил бы и ринулся куда глаза глядят. Но мое тело одеревенело и застыло от неожиданности, мне даже показалось, что не я схватил змею, а она меня. В общей кутерьме, в испуганном многоязыком «Ох!» она оставалась все так же неподвижной и вытянутой в струнку, почти метр длиной, в два моих пальца толщиной. Лама нежно принял ее из моих рук, заговорив с ней по-шведски, потому что сам он был шведом, и ласково погладил змею по голове. Та обвилась вокруг его кулака.

— Я выпущу ее на свободу, — ровно произнес он, — не беспокойтесь, змея к нам больше не вернется.

На следующий день мы приступили к медитации. К полудню я уже перестал замечать жару, даже редкая красота Милы перестала меня волновать. Нужно было сосредоточиться, собрать всю свою внутреннюю энергию в шар в области под пупком, потом провести этот искрящийся шар через чакры по каналу позвоночника и вытолкнуть через родничок на голове, повторяя хором монотонные мантры, увидеть ее над собой и визуализировать как женский танцующий дух, известный под именем Дакини. Лишь на исходе второго дня мне удалось собрать свою энергию в шар, почувствовать, как я мечусь между собственными стенами в узилище своего материального тела. На третий день, среди постоянного бормотания и мантрических выкриков, напоминавших стенания и клекот птицы, среди полного одиночества и потерянности этих пяти сотен человек, занимавшихся одним и тем же, я увидел себя искрящимся над своей головой, но вместо танцующей Дакини из моей слепоты выплыл Созополь — сначала сам город с безлюдными улицами, потом пустые пляжи и, наконец, море… Но в последний день медитации море стало не просто волнами и их преломленным отражением, а волнами и бездонностью воды, какой-то иной, неосознанной бесконечностью, словно утонув, я бесстрастно наблюдал за своей идущей ко дну жизнью, за тем, как она растворяется, превращаясь в ничто, в небытие. Не это ли и есть смерть?

На следующий день, перед отъездом, все мы пришли проститься к ламе Шри Свани, а он деликатно проводил пальцами по голове каждого из нас, и у большинства находил шрам или незажившую рану в том месте, где мы выходили из своих тел, и потом возвращались обратно. Когда он прикоснулся к моей голове, я почувствовал резкую боль, но змея уже давно уползла прочь. Он показал мне густую лимфу, еще не засохшую в моих волосах. Я был пронзен и окровавлен пустотой.

— Все не так, — возразил я, и это было моей первой попыткой сопротивления. — Все не так, ведь я вообще не видел танцующую Дакини.

— А что вы видели? — спросил он меня.

— Море у одного города, пучину моря и волны на его поверхности.

— Вы достигли наивысшего… — сказал он, прикипев ко мне взглядом своих не мученических глаз. — Вы заглянули в пустоту, а волны — это остатки вашего разума.

Он дал мне убежище — огромная честь и привилегия — и нарек меня именем Карма Джордже, что означает Будда мужской сущности.

— Я тобой горжусь, — грустно сказала мне Мила в автобусе на обратном пути, — и я действительно очень тебя люблю, папочка. — Больше она на эту тему не проронила ни слова. Никогда мы не говорили о том, что пережили с ней вместе в той палатке, словно это стало нашей драгоценной тайной, которую мы сможем обсудить лишь в следующей жизни. Шрам у меня на голове исчез, моя старшая дочь эту тему не обсуждает. Почему же, в таком случае, я все это помню? Наверное, потому что хочу забыть.

Потом телеканал, на котором работала Мила, тоже обанкротился, ей снова не заплатили. В Новый год, когда наступал Миллениум, когда я готовился откупорить шампанское, дочь сказала с ледяным спокойствием, от которого у меня побежали мурашки по коже:

— Больше жить в вашей подлой стране я не желаю. Даже воздухом ее дышать не хочу.

— Почему «в вашей»? — спросил я.