Разными глазами - [4]

В прошлом году я говорил тебе, говорю и сейчас — у тебя все данные, чтобы быть счастливой женщиной,— сумей ею быть.

Писать не могу больше. Измучен, устал, путаются мысли. Одного прошу — пожалей себя, меня, малышей. Целую.

P. S. Сейчас думаю, как нехорошо, как глупо было тебе ехать в Крым.

V

Из записок Антона Герасимовича Печеных

«Кириле», 12 мая

Чтобы не забыть: отвратительный подают нам к чаю шоколад. Откуда только выкопали? Определенно, заведующий — жулик. Мне передавали за достоверное, что он все тащит к жене заведующего винным складом, который теперь в Москве. Она тоже не дура. Живет в Ай-Джине, держит столовников — кормит их на казенный счет. Недавно видел ее на пляже — костистая, но все же недурна, сознаюсь, особенно со спины. Третьего дня рассказывали — устроила ему истерику — всю ночь не давала спать профессору Кашкину (он с супругой для удобства живет не в санатории, а во флигеле ай-джинском). А почему истерика? К любовнику, видите ли, приехала невеста! Потеха! Вообще, чего не делается!

Мне тоже еще эти барышни две — агрономша и докторша — надоели до смерти. За столом через каждые два слова смеются. Какой может быть отдых после этого? Теперь у них тема — Тесьминов. Прямо противно! А я до него докопаюсь! Тип, несомненно, подозрительный. Я этих красавчиков знаю. Особенно они отвратительны, если выглядят моложе своих лет (несомненно, признак легкомыслия). Поселился этот музыкантишко тоже в Ай-Джине, хотя совершенно один, но вот, представьте, не пожелал жить совместно с другим отдыхающим. Тут, безусловно, нечисто! Может, и мне удовольствия нет ночевать сам-четыре. Однако мирюсь.

Говорят, будут вскорости москиты кусать, но самое поразительное и достойное быть отмеченным то, что кусая пребольно, остаются невидимы для невооруженного глаза. Sic! [4]

VI

Молодой ученый, врач Василий Савельевич Жданов — товарищу, врачу-венерологу Федору Константиновичу Курдюмову в Ленинград

«Кириле», 16 мая

Ты уж на меня, братишка, не серчай за долгое молчание — сам знаю, виноват. Обленился вконец — пожалуй, только во вред мне отдых.

Лежу на камушках голый, жмурюсь на солнце и не пойму — откуда у меня такие дурацкие мысли: будто вот сейчас встану и пойду домой чай пить, а дома меня ждет жена и похожа она на нашу фельдшерицу Анчутину.

Или еще этакое: никаких КУБУ ^{5}, диспансеров, здравотделов, клиник, лабораторий нет, городов тоже нет — а кругом дичь, пустыня, море — и слов никаких человеческих не знаю — только мычу, нюхаю воздух — смолой пахнет, солью,— силища в мускулах лошадиная, кажется, прыгну — саженей пять перемахну. Чепуха, конечно,— а вот до того приятно, что сказать нельзя. Много у нас все-таки звериного осталось — чуть ближе к землице, к солнцу, как тотчас же всякие там культурные навыки к черту. Хотя что же там говорить — поскреби меня, тебя, других наших ребят — дикари. И очень я этому рад — дикарь прежде всего рационалист, безбожник, у него все на потребу. Вот мы и культуру тоже к себе приспособим, а фетишей, отвлеченности, идеализм — к черту. В этом наша сила. И вовсе это не цинизм — в цинизме всегда большая доля рисовки, упадочничества,— а напротив, вера в себя. Разве дикарь может быть циником? У него нет стыда, но есть здоровый инстинкт — право же, это во много раз лучше. А ежели ко всему прибавить наши точные знания, так мы такого понаделаем…

Нет, хорошо все-таки иногда вот так, на солнце, голым полежать: если и завелась случайно в башке труха какая — всю ветром выдует.

Ты все-таки меня не крой, вот увидишь, приеду — зубами в работу вгрызусь, а сейчас — отдых так уж отдых.

Ездил вчера верхом — лошаденка на вид паскудная, а как припустила в гору — только держись.

Помнишь весну девятнадцатого года под Екатеринославом? Иной раз самому себе не веришь, как это так случилось, что живу я в палатах, сплю на пружинной кровати, ем по звонку пять раз в день — отдыхаю. Неужто и моя крупица приложена к тому, что сейчас наш брат может отдыхать, учиться, думать? Чудеса! Ведь мы же девять лет провели на ногах — только продрался в университет, как тотчас же — винтовка, конь, переходы, переправы,— начеку каждую минуту. И какой гул, какой шум, какая человеческая лавина протекла перед моими глазами! Чего только на ходу не переделано?!

Помнишь, когда я заведовал наробразом в Нежине, мне приходилось ставить винтовку в углу своего кабинета? А стенгазета, которую мы набирали под обстрелом в сошедшем с рельс агитпоезде! А партийное совещание в затонувшей барже в Новгород-Северске, когда мы даже понятия не имели, в какую сторону ушли наши части, и все наши эвакуированные учреждения состояли из нас самих — пяти завов!

Надо сознаться, мы наделали — по молодости, по спешке, по излишнему рвению — немало глупостей за эти годы. Не жалея себя, мы еще меньше жалели других, мы слишком надеялись на свои силы и свою партийную непогрешимость, мы, наверно, казались подчас очень смешными, самоуверенными недоучками (да что греха таить, так оно и было в самом деле) — но вот же правыми оказались все-таки мы, потому что здоровый инстинкт дикаря вывел нас из дебрей, где бы любой культурный человек давно сгинул.