Разные люди - [7]

— Нет-нет, вы все правильно поняли! — засуетился вальяжный. — Альберт Евсеевич, назовите товарищу вашу фамилию, ну что вам стоит!

— Турундаевский, — сквозь зубы проговорил очкастый.

— С какого года в партии? — осведомился Федор Терентьевич.

— С шестьдесят первого года!

— А лет сколько будет? — не унимался Федор Терентьевич.

— Я родился в тридцать третьем году. Больше ничего о себе сообщать не нужно? — съязвил очкастый.

— Хватит, — согласился Федор Терентьевич, записал все в книжку, встал и оправил гимнастерку. — В институте отродяся не было раздаточной колонки бензиновой, так что легковушку заправить можно, только сливая бензин с грузовиков. И за двадцать с гаком лет моей службы на территорию институтскую ни одна личная машина еще не заезжала. На то режим у нас имеется. Понял, мозгляк?

Очкастый съежился и промолчал.

— Ты еще в лапту как следовает играть не умел, елки-моталки, когда я свой первый бой под Шяуляем принял! Прежде чем спрашивать, надо, бывает, мозгами пошевелить, ежели мозги те есть! И не мазать дерьмом таких людей, чьего ногтя ты сам не стоишь, елки-моталки! И еще запомни: ежели чего напрасно на наших людей напишешь в свою бумажку, я к самому Сергей Леонидовичу пойду, к командующему военным округом. Он в войну моей дивизией командовал и меня лично знает! Пойду и доложу ему все как было, пусть тебя на какую простую работу переведут, подальше от людей!

— Ну зачем же вы так, — вмешался вальяжный. — Нервы надо беречь, Федор Терентьевич!

— А я все сказал. Разрешите идти?

Комиссия, как водится, без толку взбудоражила людей и отбыла, а подготовленную ею справку оставили без последствий и подшили в дело. И с тех пор анонимщики как-то сразу сникли и приутихли.

Федор Терентьевич о своем «дружеском» разговоре, разумеется, никому не докладывал, но некоторое время ходил по институту с гордо поднятой головой и чуточку медленнее обычного. Считал ли он, что в оздоровлении обстановки есть и его немалая заслуга, или просто радовался концу набивших оскомину проверок, так и осталось неизвестным. Факт тот, что все, как говорится, вернулось на круги своя. Пятый после успешной резекции желудка выписался из больницы и приступил к работе, институт сдал важнейший заказ, удостоенный Государственной премии, многие получили правительственные награды, Валя Кондратьева из двадцать девятого отдела под Новый год родила тройню — двух мальчиков и девочку, — а к февралю множество людей переругалось друг с другом из-за распределения жилой площади. Наш Федор Терентьевич работал так же, как в предыдущие годы: следил за чистотой служебных помещений, обеспечивал стирку спецодежды и исправно хоронил умерших сотрудников, организуя им достойные проводы туда, откуда еще никто не возвращался. День на день не приходится, поэтому он порой радовался, а кое-когда и огорчался. Как известно, без этого жизни не бывает.

Так прошел еще год, а в июне ему вдруг стало плохо. Пять дней подряд его буквально выворачивало наизнанку от одного вида пищи, а потом Федору Терентьевичу полегчало, и он снова вышел на работу. Глаза у него немного запали, мясистые щеки заметно ссохлись и пожелтели, но он бодрился и успел с прежним блеском похоронить еще четверых — трех пенсионеров и семидесятидвухлетнего профессора, месяц назад женившегося на подруге своей внучки от первого брака. Правда, зоркая институтская публика сразу отметила, что на поминках Федор Терентьевич проявлял неправдоподобную воздержанность в еде и почти не пил, но значения этим деталям придавать не стали. Мало ли что, и на старуху бывает проруха.

Через месяц загадочный приступ повторился в более резкой форме, и Федора Терентьевича срочно поместили в больницу. Его исследовали и двадцать дней спустя выписали домой, сообщив в институт о том, что часы Чистосердова сочтены. Болезнь слишком поздно дала о себе знать, и оперативное вмешательство на данной ее стадии лишено смысла.

— Жаль мне нашего Федора Терентьевича, — сказал Пятый Четвертому, когда они ехали в машине с опытного завода и свернули на Суворовский проспект. — От всей души жаль. Хотя в чем-то он сущий динозавр, но я с ним по-своему сроднился…

— А что со стариком? — спросил Четвертый, только вчера вернувшийся с полигона и бывший не в курсе дела.

— Ракевич, — поморщился Пятый. — И такой, что ему уже не выкарабкаться!

— Чертовски обидно! Он удивительно славный дядька и всегда был ко мне архидружелюбно настроен. Даже сам не знаю почему. Жаль старика.

— Что ты заладил: старик, старик! — недовольно проворчал Пятый. — Ему и пятидесяти семи нет. Он, если хочешь знать, всего на пять лет старше меня!

— Не придирайся к словам, — спокойно ответил Четвертый. — Где он сейчас?

— Дома. Дней десять как выписали из больницы, наша дежурка его перевозила.

— Послушай, Борис, у меня есть предложение. — Четвертый посмотрел на часы. — Давай проведаем Федора Терентьевича?

— А что, мысль правильная, — согласился Пятый и повернулся к водителю: — Сема, ты знаешь, где квартира Чистосердова?

— Ага, — кивнул водитель. — Тут близко, на Пятой Советской, сразу за углом.

— Свози-ка нас туда.

— Обожди, Борис, — остановил его Четвертый. — Сема, давай к моему дому.