Разные люди - [6]

Никита Алексеевич поступил к ним в январе, а к концу лета того года институту вдруг понадобилось устроить новую лабораторию сверхточных измерений. Федор Терентьевич поставил себе за правило ни под каким видом не совать нос в чужую работу и, понятно, не знал, зачем все это надобно, но краем уха услыхал, что задача, как говорят, умри, но сделай. Никита Алексеевич срочно привел каких-то парней с приборами, чтобы найти в институте такое место, где меньше всего тряски от трамваев и другого городского транспорта. Те парни неделю мерили тряску, а потом сказали, что самое тихое место аккурат где кабинет и приемная Никиты Алексеевича, на первом этаже старого корпуса. Там сразу вскрыли полы и полным ходом принялись рыть землю, чтобы докопаться до материкового слоя и на нем ставить фундамент под хитрые машинки. Никита Алексеевич временно сел в свободный кабинет к Седьмому, а немного погодя убыл в отпуск. Пока Никиты Алексеевича не было, ему делали новый кабинет на втором этаже конструкторского корпуса. Федор Терентьевич к ремонтно-строительному цеху, ясное дело, не касался, и никто ему не поручал следить за ихними рабочими, однако он, на этот раз изменив своему правилу, ежедневно проверял не только ход работ, но и их качество, а к возвращению Никиты Алексеевича обставил его кабинет старинной мебелью с тонкой резьбой и множеством бронзовых нашлепок в виде голых баб и разных прочих ангелов, дудящих в трубы.

В день приезда Никиты Алексеевича он для приличия выждал до полудня, а потом явился в его приемную. Шустрая секретарша Машенька тут же доложила о нем Корнилову, и тот пригласил Федора Терентьевича к себе.

— Здравия желаю, Никита Алексеевич! — по-строевому приветствовал он замдиректора. — Как устроились на новом месте?

— Добрый день, — улыбнулся Корнилов. — Благодарю вас, устроился я неплохо. Скажите, Федор Терентьевич, где вы отыскали такую мебель?

— Не нравится? — упавшим голосом спросил Федор Терентьевич.

— Что вы, это же подлинная павловская кабинетная мебель! — радостно заявил Корнилов. — По-настоящему ей место в музее, а не в моем кабинете!

— Про музей не скажу, не моего ума дело, а сломать и спалить ее я не дал. — Довольный Федор Терентьевич пригладил непокорные волосы и одернул гимнастерку. — Мебель-то давно списанная, так один наш законник из бухгалтерии, как инвентаризацию проводить, все жалобы на меня катает, что храню на складе на своем неучтенное имущество. Надо его, дескать, уничтожить, а бронзу снять и по акту сдать в утиль на переплавку.

— Это было бы прямым преступлением, — убежденно сказал Корнилов. — Вы, Федор Терентьевич, молодец, что сохранили эти уникумы.

— Вот и я думал, что мебель та людям еще послужит, елки-моталки. Ей ведь износу нету.

— Еще раз большущее вам спасибо, Федор Терентьевич, — поблагодарил его Корнилов и вернулся за стол, тонко дав понять, что он занят и что Федору Терентьевичу пора уходить.

Федор Терентьевич хотя и без образования, однако в армии многому поднаучился, котелок у него не хуже других варит. Раз человеку некогда, пора и честь знать. Замдиректора только-только из отпуска, делов у Никиты Алексеевича, должно, невпроворот скопилося, мешать ему не положено! А все ж он выбрал-таки минутку для Федора Терентьевича и нашел доброе словечко. Молодой, а все понимает… Нутром, считай, угадывает, что слово-то доброе, вовремя да от души сказанное, бывает куда дороже премии или там грамоты какой…

И семья у него хорошая, всем бы людям такую. В первый же год весной Никита Алексеевич на полигоне гостиницу достраивал, так Пятый поручил Федору Терентьевичу помочь семье Корнилова переехать на дачу в Зеленогорск. Жену Никиты Алексеевича он так и не видал, а мамаша ихняя ему ох как понравилася. Душевная очень женщина, хлебосольная и приветливая. Сын, должно, в нее. Накормила Федора Терентьевича таким бараньим боком с кашей гречневой, что он чуть ложку не проглотил. Во как! А чай какой с брусничным вареньем да с булочками! Есть что вспомнить. А дочка его Танечка? Не девочка, а сама ласка! Глазенки в папашу, а волосики беленькие, должно, материны. Как она заголосила, когда Федор Терентьевич обратно в город собрался, как цеплялась за него ручонками своими. Любит он детей, да своих бог не дал. Всю его жизнь, считай, война смяла…

А перед двадцатилетием Победы утром пришел к нему в отдел Никита Алексеевич, душевно поздравил с праздничком и поднес в нарядной коробке набор подарочный — две плоскеньких бутылочки старки и в придачу к ним стопочка. Все рабочие и служащие АХО это видали, и Федору Терентьевичу было-таки чем гордиться. Такой человек ему уважение оказал, и не по обязанности от коллектива, а от сердца от своего! Это, елки-моталки, понимать надо…

…— Что вы замолчали? — едко спросил очкастый. — Память вдруг отшибло?

— Нет, память у меня не отшибло, мил человек, — медленно произнес Федор Терентьевич и достал из нагрудного кармана гимнастерки мятую записную книжку. — Как будет ваша фамилия?

— Не забывайтесь, Чистосердов! — взвился очкастый. — Здесь мы задаем вопросы, а ваше дело — честно на них отвечать!

— Я обратно чего-то не понял? — обратился Федор Терентьевич к вальяжному. — Вы давеча сказали, Павел Иванович, что беседовать будем по-партийному и по-дружескому, а на деле выходит по-допросному?