Разнотравье - [176]

Тамара закусила губку и тихонько вышла из зала.

Игорь Тимофеевич посмотрел ей вслед бархатным своим глазом, хлопнул откидным сиденьем и, неуважительно топоча каблуками, пошел к выходу под сердитое шиканье зала.

Как только концерт кончился, дядю Леню, а с ним и девчат по традиции потащили на угощение.

Одних культурник пригласил персонально, другие пошли так.

По пути спохватились, что меня нету, — стали звать на разные голоса. Горланят, как оглашенные, дозываются. И не потому, что я им больно нужна, а просто так положено, чтобы я куклой сидела в середке.

Я притаилась и не пошла.

Круглая луна висела низко и светила, как матовый фонарь. Все было видно — каждый листочек, каждая галечка. Даже воздух под луной стало видно.

Дом отдыха стоял на пологом склоне, недалеко от реки. На эту сторону выходила открытая терраса, огороженная длинной балюстрадой и плоскими цементными вазами. От террасы до самого берега, кое-где перехлестываясь, между стриженой акацией и ухоженной травкой тянулись узкие, в два следа, торные дорожки.

Я прошла немного, села на прохладную лавочку. У берега в камышах тихонько ворковали лягушки. А на том конце парка, в столовке, гремела посуда, смеялись, и наши девчата запевали совместно с отдыхающими.

— Неужели, Тамара, ты испугалась! — послышался ленивый голос на соседней тропке.

— Конечно, испугалась…

Я сразу поняла — Игорь Тимофеевич нашел кондукторшу.

— Тебя ни разу не обнимали? — спросил он насмешливо.

— Почему не обнимали? Обнимали.

— Ну вот.

— Это было просто так. Чепуха. Мальчики.

— Ясно. Мальчикам можно, а мне нельзя.

— Да. Вам нельзя.

С минуту ничего не было слышно.

— Какая луна, а? — сказала Тамара где-то совсем близко. И, подождав немного, добавила: — Не сердитесь. Правда, вам нельзя.

— Почему?

— Вы знаете почему. Потому что…

Я поднялась и пошла. В середине парка возвышался полированный гранитный пьедестал со снятыми буквами. На нем стояла бронзовая ваза. У черного хода столовой терпеливо сидели четыре собаки. Возле мастерских блестела, как облитая, гора каменного угля. Там же ждала наша машина.

Я забралась в кабинку.

Пастухов спал сильным сном, положив голову на баранку, и не услышал, как я привалилась к нему.

А в столовой поют во всю мочь, стараются, кто кого перекричит. Эта обедня на час, не меньше.

Только придремалась — снова голоса. Никакого покоя нет.

— Вот и грузовик, — грустно говорил Игорь Тимофеевич. — Сейчас все придут, и поедешь в кабинке до самого шоссе. А там на автобус… А я опять останусь один.

— Вы такой умный, ученый, а печальный, — перебила его Тамара. — Вас, наверное, многие любят. Женщины обожают печальных. Правда?

Игорь Тимофеевич невесело усмехнулся:

— Одна до того обожала, что в Москву, прямо ко мне на работу приехала. Без приглашения. И в самый неподходящий момент. Представляешь: песочим одного полудурка за моральный облик, а она является.

— Какая бесстыдница. Разве можно так нахальничать.

— Что делать? Вызываю приятеля — чучмека. Чучмек положительный. Красит брови. Звать Артур. Едем в ресторан. Артур ведет ее танцевать, а я потихоньку испаряюсь.

— Так ей и надо. Другой раз не приедет.

— А с ней истерика. Судороги какие-то. Прямо в ресторане. Артур смылся. А милиционер приводит ее ко мне на квартиру. Квартира коммунальная. А она с милицией: растрепанная, злющая.

— Ужас. А вы что?

— А что мне оставалось делать? Изобразил круглые глаза, заявил, что такую не знаю. Первый раз вижу… Получилось довольно убедительно.

Тамара долго молчала.

— А может быть, вы ошиблись, — проговорила она неуверенно. — Может, она вас по правде любила.

— Кто теперь любит по правде! — печально произнес Игорь Тимофеевич. — Люди в большинстве своем поганые и пустые. И я в том числе.

— Что вы на себя наговариваете? — испугалась Тамара. — Что вы!

— А разве я виноват? Такова наша природа… Был такой ученый, поэт, — Игорь Тимофеевич скучно вздохнул, — Лукреций. Физик и лирик.

— Знаю.

— Где тебе знать, Тамарка. Ваше поколение…

— Нет, знаю. Мы Лукреция проходили по истории.

— Так вот, у него сказано где-то, что мнится нам, что лучше всего то, что мы ищем. Но лишь найдем его — тотчас бросаем и ищем другое. Сказано две тысячи, лет назад, а ничего не изменилось.

— Вы все время говорите что-то грустное-грустное. А у меня сейчас такое настроение, будто сегодня большой, большой праздник… Такой, какой бывает только один раз, один раз в жизни… У меня даже голова от счастья кружится… Разве бы я поехала сюда когда-нибудь, не спросившись у папы? А теперь — все равно… Папа сейчас сидит у ворот, ждет, сердится… А мне все равно.

— Достанется?

— Ну и пусть. Может, мне приятно, что достанется.

— Можно я тебя поцелую?

Некоторое время ничего не было слышно. Потом Игорь Тимофеевич сказал:

— Ты еще и целоваться не умеешь.

— Сами вы не умеете… А где сумочка?

— Я снес ее к себе. Пойдем возьмем.

— Поздно. Ваш сосед, может быть, лег.

— Соседа нет. Он ушел на «пульку». До утра. Пойдем.

— Давайте не будем об этом. Хорошо?

Пастухов громко всхрапнул, проснулся и стал озираться.

— Ты боишься меня? — спросил Игорь Тимофеевич.

Тамара промолчала.

— Какая ты все-таки чудная, Тамарка! — проговорил Игорь Тимофеевич до того грустно и нежно, что даже мне его жалко стало. — Может, ты и есть душа, определенная для меня свыше? Может, ты и есть мое чудо, мой случайный счастливый выигрыш в сто тысяч рублей?.. Хотя это и из области чертовщины, но мне иногда кажется, что в мире, во всей галактике существует только одна-единственная душа, которая целиком и полностью предопределена другой душе человеческой. Иначе чего бы людям мучиться и метаться в поисках пары, сходиться, тосковать, разочаровываться, расходиться… Ну, как бы объяснить тебе понаглядней… — Он стал шарить в карманах и вытащил скомканный рубль. — Вот… — Он расправил рубль на ладони и разорвал его на две косые половинки.