Размышляя о Брюсе Кеннеди - [29]

Бен плюхнулся на свой стул, по его лицу блуждала широкая пьяная ухмылка, он взглянул на Мириам, потом на Стана и снова на Мириам.

— Надеюсь, я не помешал? — Он не переставал ухмыляться. — Если я лишний, скажите, ладно?

Было это несколько лет назад. С тех пор Стан успел снять «Дрожь», фильм, который обошел экраны всего мира. До «Дрожи» он был более-менее известным американским режиссером нидерландского происхождения. А теперь вдруг стал мировой знаменитостью. Рассказ о девочке-подростке не от мира сего, которая уверена, что она родом с другой планеты, и накладывает на себя руки, считая, что это единственный путь «домой», убедил самых упрямых скептиков в Нидерландах. Все вдруг словно совершили эпохальное открытие: в Нидерландах появился гений, талант — этакий новый Рембрандт или Ван Гог. В рецензиях подчеркивалось нидерландское происхождение известного режиссера — как будто «все мы сообща» внесли свою лепту в мировой успех. Так Стэнли Форбс из нидерландца-беглеца вмиг превратился в классную статью национального экспорта, вроде тюльпанов или сыра из Алкмара. Телевизионщики снова отправились в Лос-Анджелес — однако из их репортажей исчезли давние циничные ухмылочки. Со своей стороны и Стан старательно оберегал примирение с родиной: исчезли фото с бассейнами и сигарами, зато появился уравновешенный и улыбающийся Стан, сидящий за письменным столом в какой-нибудь конторе с опущенными жалюзи. Стан, который охотно признается, что порой готов убить за простой бутерброд с единственной и неповторимой «голландской селедочкой», или Стан, сентиментально-умиленно вспоминающий амстердамские «коричневые кафе» с чугунными печками и мокрыми дождевиками.

— Здесь каждый день солнце, — говорил он, — но моему сердцу милее пасмурное небо, налетающий шквалами дождь, ну а потом — двойная можжевеловка со льдом.

Казалось, и американский акцент у него стал менее заметным, чем десять лет назад.

Потрясающий успех картины не оставил его нидерландским коллегам и бывшим одноклассникам иного выбора, кроме как покорно склонить голову. И конечно же появилась масса людей, которые знавали Стана Фоортхейзена в его прошлой жизни, — ну, те, что помогали ему в «трудном решении» уехать из Нидерландов или отвечали за освещение, когда он готовил свой дипломный фильм.

Бен тоже включился. Не мог не включиться, часто думала Мириам. Тот, кто откровенно сопротивлялся грандиозному успеху такого масштаба, до конца дней обрекал себя на насмешки, и Стан из «друга» превратился в «закадычного друга».

— Я всегда работал с оглядкой на Стэнли Форбса, — объяснял Бернард Венгер по окончании премьеры нового фильма. — Он творит в Америке, а я здесь. Однако по сути язык кинематографа интернационален, и мы в общем-то занимаемся одним делом, но каждый по-своему.

Было не просто приятно, когда Стэнли Форбс брал на себя труд прилететь из Лос-Анджелеса и появиться на такой премьере. Это было жизненно необходимо. По случаю его приезда появлялись железные ограждения и красные ковры. Стан выбирался из лимузина, и камеры немедленно взрывались фотовспышками, а репортеры из телевизионных рубрик бросались отрабатывать отпущенные им квоты.

— Бен, старинный мой друг. — Стан работал в ожидаемом направлении. — Мой старинный друг Бен всегда меня удивляет. Так было, когда мы учились в академии, и ничто с тех пор не изменилось.

А знаешь, кто там будет? Мириам могла сразу ответить «Стан», но не сделала этого. Почему? Да потому, что «А знаешь, кто там будет?» было очень похоже на «А знаешь, кто здесь?».

— Он прилетает в Амстердам в воскресенье днем, — слышала она в трубке голос Бена. — Так что можно будет втроем заглянуть в тот итальянский ресторанчик. For old times’ sake .[54] Ты, надеюсь, не против? Он тебе вроде симпатичен?

Мириам подтвердила, что не против, и они договорились, что вечером она позвонит детям и пожелает им спокойной ночи.

9

Весь день до ужина она не выходила из номера. Наверное, не мешало бы сходить в аптеку за бинтом и йодом, но у нее не было сил переодеваться, надевать длинные брюки, чтобы скрыть от досужих глаз персонала раненое колено, вдобавок эти брюки при каждом шаге будут бередить рану.

Ну нет, ведь искаженное болью лицо непременно ее выдаст, более того, она очень сомневалась, что сможет идти нормальной походкой, не приволакивая ногу. Никаких вопросов сегодня. Никакого сочувствия.

Так она и лежала на полотенце. Юбка и блуза подсохли, хотя оставались еще влажными и холодными, но, если не шевелиться, особого дискомфорта это не вызывало. Через открытую балконную дверь долетали детские голоса, плеск воды в бассейне, сухие удары мяча с теннисного корта в глубине гостиничного сада. Временами глаза у нее непроизвольно закрывались, и она ненадолго проваливалась в сон. На рану Мириам старалась не смотреть. Пошевелив ногой, чувствовала онемение, но объясняла это ударом и кровоизлиянием внутри колена. Жеваный табак тем временем успел в основном высохнуть и хлопьями осыпался на полотенце.

Часов в семь она позвонила в бюро обслуживания, заказала порцию ветчины и бутылку красного вина. Покликала пультом по разным испанским телеканалам — какие-то игры, местные новости — и добралась наконец, пробежав «Евроспорт» и Си-эн-эн, до «Нэшнл джиографик». Дома она частенько смотрела этот канал, когда ночами ее мучила бессонница, и получаса созерцания диких животных в саванне бывало достаточно, чтобы сон пришел сам.