Размышления аполитичного - [168]

и её, вероятно, не случилось бы, если бы Реформация предшествовала ей повсюду. Её и в самом деле не случилось там, где прошлась Реформация. Опыт Реформации, судя по всему, повышает иммунитет к революции, что, конечно же, составляет принципиальную между ними разницу. Мысль о том, что революция — вовсе не следствие, не развитие Реформации, а лишь её скверный, пагубный и возбуждающий паллиатив у народов, Реформации не принявших, принадлежит Томасу Карлейлю, во всяком случае, он самым недвусмысленным образом её высказал. Реформация, говорит он в своей истории Фридриха Великого, была предложена всем, и странно видеть, что сталось с нациями, не захотевшими её слушать. Карлейль приводит примеры. Скажем, Испания, «бедная Испания, которая никак не найдёт себе места и устраивает бесконечные «пронунсиаменто»; все эти взбудораженные адвокаты, которые собираются в своих городишках, чтобы решительно заявить: «Выходит, старое — ложь. О небо, и это после того как мы столько времени отчаяннее других наций пытались считать его правдой! Но если не права человека, если не красная республика и не «прогресс», то во что же теперь верить, что же теперь делать? И стали мы как народ, который бредёт наугад но бесприютной земле в полуночной тьме». Или Италия, у неё тоже были свои протестанты, но она их изничтожила и умудрилась задушить протестантизм, посвятив себя вместо этого дилетантизму и изящным искусствам и деградировав от virtus до virtù[224]. Однако нагляднее всего французский пример Карлейля: «В те протестантские времена Франция своим проницательным умом видела правду и ложь и с присущей ей пылкостью благородного порыва довольно сильно тяготела к тому, чтобы принять первую. Франция была в одном шаге от того, чтобы стать протестантской. Но она сочла за лучшее порешить протестантизм и в ночь святого Варфоломея 1572 года покончить с ним. Гений факта и правды предъявил повестку, повестку прочитали — и упомянутым образом ответили. Гений факта и правды убрался восвояси, его отбросили и не подпускали двести лет. Но повестка-то была вручена, посланец небес не мог уйти навсегда. Нет, точно в срок он явился снова, с просроченным счётом, с набежавшими процентами, явился в назначенный час, в 1792-м, и вот тогда-то пришёл черёд протестантизма[225], и мы знаем, что это был за протестантизм!»

Как видим, мысль Карлейля примечательным образом совпадает с пророчеством Гегеля о том, что Франция, поскольку у неё не вышло с Реформацией, «никогда не успокоится». Но если такая промашка имеет следствием вечное политическое беспокойство, нельзя ли утверждать, что, посвятив себя Реформации, ты придёшь к политическому квиетизму? Что опыт метафизической свободы порождает относительное равнодушие к свободе политической и отнюдь не располагает к восторгам по поводу прав человека, красной республики и прогресса, одним словом, к политическим восторгам? Как ни значительно политическое влияние Лютера, сам он был, право, донельзя аполитичен и, конечно же, не имел ни политических талантов, ни политических интересов, ни политических намерений и целей. Для него вообще важен был не этот мир, а блаженство его души — именно его собственной, даже не душ других людей. Ницше (в «Антихристе») походя сделал гениальное наблюдение: «Религиозный человек думает только о себе». Это правда, и именно она позволила тому политическому профессору сказать, что в творчестве Достоевского нет ни намёка на общественные идеалы… Не случайно для страны, произведшей на свет Реформацию, характерна вместе с тем столь часто поминаемая в Европе политическая «бездвижность»… Для Возрождения Реформация — помеха, для революции — препятствие и квиетив[226]; я напоминаю о возможности такой точки зрения, дабы отбиться от удобной симплификации, даже дебилизации истории усилиями литератора цивилизации и назвать его трактовку дела Лютера как дела освобождения и прогресса в его собственном духе крайне неточной и легковесной.

Реформацию, если хотите правды, необходимо с подобающим почтением признать событием воистину немецкой величественности, событием и фактом души, который, как и жизнь, по большому счёту, не поддаётся толкованию и анализу. Столкнувшись с ним, аналитическая экзегеза бледнеет и бессильно сникает. Можно называть это событие революционным или регрессивным, бунтарским или охранительным, демократическим или аристократическим — в нём всё: глубина, упорство, рок, неподвластность каким бы то ни было программам, личность и величие. Ибо по доброй немецкой традиции событие это целиком и полностью — дело большого человека, личности, хоть и колоссально национальной, но не менее колоссально и щедро индивидуальной, порождённой глубоко личными сражениями и скорбями, навечно травленной собственным клеймом. Была ли Реформация «счастьем»? Нет, не была. То, что называют «отрезвлением» нашего Севера, затем народный раскол, затем Тридцатилетняя война — вот её последствия для Германии. Мнение Гёте о Лютере, о пагубности вытеснения «покойного просвещенья» под напором веры мы уже приводили. О Ницше и говорить нечего — мы хорошо помним его бешенство и отчаяние по поводу коллизии «Лютер в Риме», по поводу этого монаха и простолюдина, который «восстал