Размышления аполитичного - [170]
Тот факт, что европейская война укрепила веру в «человека», в счастье как цель эволюции человечества, в движение вперёд, к идеалу, в земное царство Бога и любви, царство свободы, равенства, братства, короче говоря, значительно укрепила революционный оптимизм à la française, сотворив из него прямо-таки оранжерейный цветок, довольно парадоксален и примечателен. Не станем ли мы снова — с большой долей вероятности — свидетелями явлений душевной реакции, характерных для Европы эпохи Реставрации? Психологию так называемой мировой скорби, «байронизма» наиболее ясно и чётко сформулировал Достоевский. «Байронизм, — говорит он, — появился в минуту страшной тоски людей, разочарования их и почти отчаяния. После исступлённых восторгов новой веры в новые идеалы, провозглашённой в конце прошлого столетия во Франции, в передовой тогда нации европейского человечества наступил исход, столь не похожий на то, чего ожидали, столь обманувший веру людей, что никогда, может быть, не было в истории Западной Европы столь грустной минуты. И не от одних только внешних (политических) причин пали вновь воздвигнутые на миг кумиры, но и от внутренней несостоятельности их, что ясно увидели все прозорливые сердца и передовые умы».
Тот, кто выскажет предположение, даже уверенность, что мы движемся к новому байронизму, к «страшной тоске людей, разочарованию их и почти отчаянию», которые неумолимо последуют за «исступлёнными восторгами новой веры», и даже не сумеет скрыть известного удовлетворения по поводу этой несомненной вероятности, должен приготовиться к упрёку в коварном и низко-злобном человеконенавистничестве, утешаясь внутренним сознанием того, что данный упрёк к нему не относится. Ибо — ещё раз — если мы говорим о «человечности», то я полагаю не только, что сомнение делает человечнее и добрее, чем «вера», фанатизм, уверенность в обладании истиной, «решительная любовь к человеку», но даже что отчаяние лучше, человечнее, нравственнее, я хочу сказать, религиознее краснобайствующей веры революционного оптимизма и что, отчаявшись, человечество окажется ближе к спасению, чем уверовав — в демократию! Всякое неверие в политический революционаризм, всякая вера в его неизбежное «внутреннее банкротство», всякое в нём разочарование имеет религиозную природу и исходит из противоположности религиозности и политичности; точно так же в европейском движении, которое Достоевский окрестил именем Байрона, он отчётливо и с откровенной симпатией видит движение религиозное, отличное от политического, вышедшего из Франции, — Достоевский, один из самых глубоких религиозных титанов всех времён, рядом с чьим этическим творением анархическая социальная утопия одряхлевшего Толстого кажется первыми философскими шагами младенца.
«Христа политика не заботила», — говорил Лютер. Достоевского она тоже не заботила: религиозный гений по сути своей аполитичен. То, что она его занимала, то, что он писал о ней статьи, в качестве возражения не принимается: он писал их против политики, политические сочинения Достоевского суть размышления аполитичного, можно ещё сказать — консерватора. Ибо любой консерватизм аполитичен, он не верит в политику, в неё верит лишь прогрессист. На свете вообще существует только один истинный тип политика — западный революционер, а Достоевский, будучи антиреволюционером, был и антиполитичен. В предисловии к «Литературным сочинениям» Страхов так рассказывает о похоронах Достоевского: «Разумеется, в огромной толпе, провожавшей покойника, попадались люди самых различных мировоззрений, но главная масса хоронила в Достоевском своего наставника, учителя, того, кто ей говорил: «Смирись, гордый человек! Потрудись (над собой. — Т. М.), праздный человек!» Общество, жаждущее твёрдой нравственной опоры, видело в нём одного из руководителей, указывавшего на те пути, где можно и должно искать спасения. Действительно, в нём чтили [и любили] патриота и консерватора; но он был для многих отрадным явлением не потому, что как-нибудь бичевал и поражал революционные стремления, а потому, что умел сочувствовать самым высоким, чисто духовным интересам русских людей; [не только потому, что] в его словах обнаруживалось религиозное настроение, преданность учению Христа и православию; [но прежде всего потому, что] ему дорого было наше государственное могущество, наше народное единство и [наши] политические задачи, ради которых издавна и всегда русские люди так много жертвовали и готовы жертвовать. Это была, — добавляет даже Страхов, — не смерть заслуженного литератора, на покое доживающего свои дни, а смерть политического борца»[229]. Но несмотря на то, что Достоевскому были дороги государственное могущество и политические задачи России, несмотря на то, что он бичевал революционные стремления, прогресс, западный либерализм, называемый им нигилизмом, несмотря на то, что в этом смысле его и можно назвать «политическим борцом», утверждая, что существо этого человека было неполитично, что он был антиполитичен и не верил в политику, я всё-таки прав. Кому для доказательства этого недостаточно его учения и требования: «
