Размышления аполитичного - [166]
>Противоречьем вам меня не сбить:>Уже ошиблись мы, лишь стоит рот открыть.Я полагаю, эти слова Гёте, слова великого пластика и почитателя природы, глубоко проникли и укоренились в сознании его народа, народа, который и без того был склонен к музыкально-контрапунктическому постижению мира и под влиянием Гёте был «просвещён», то есть воспитан в духе пластического способа видения, а значит, и в духе скептического отношения к чистому суждению. Я полагаю, народ, воспитанный Гёте, много больше ценит искусство (которое, согласно пословице, «везде в почёте»), чем говорение и суждение; я даже полагаю, что всякое говорение и суждение испытывает здесь давление пренебрежения и неблагодарности, и впрямь обрекающих того, кто вздумает за них приняться, на заклание. Я полагаю поэтому, что любая политическая болтовня донельзя претит нашему народу, и именно поэтому полагаю, что цивилизационная затея создать в нашем народе демократическую, иными словами, литературно-политическую атмосферу потерпит неминуемый крах. Поскольку какие могут быть сомнения: просвещение, «покойное» просвещение, противопоставляемое Гёте духу французов, то есть политике, исполнено квиетистского настроя, а глубоко аполитичное, антирадикальное и антиреволюционное немецкое естество связано с прочным у немцев господством идеи просвещённости.
Но нельзя упустить ещё одно. Я как-то решил, что непосредственная область искусства и художника — сложное, противоречивое, возможно, имея при этом в виду примечательно строгое, неласковое требование Гёте: «Коли уж мне приходится выслушивать суждения других людей (лишь выслушивать, не то что там принимать! — Т. М.), они должны быть сформулированы позитивно; сложного мне хватает самому»[221]. Мне почему-то кажется, что такое нетерпеливое, почти вымученное требование наряду с отразившимся в этих словах признанием — очень немецкие, что они бросают свет на взаимоотношения между просвещённостью и сложностью. Может, немцы потому по-настоящему сложный народ, что просвещённый? Допустимо и перевернуть вопрос. И в этой войне, чувствуя, что вся твоя жизнь, честь неразрывно связаны с жизнью и честью Германии, можно душой и телом быть за Германию, страстно желать немецкой победы и всё-таки в сокровенную минуту склоняться к тому, что предназначение просвещённого, сложного, вооружённого знанием народа не в господстве, а в том, чтобы служить европейским ферментом.
Мы без устали говорили о вере, о вере в веру, о вере как таковой, которую, с тех пор как мораль «снова стала возможна», политик духа, антиэстет, только-только освоивший искусство виртуозной игры на моральной трубе, провозглашает, считает сущностно необходимой, поскольку она-де предпосылка всяческого величия и творческой силы. А вместе с моралью снова стало возможно «принципиальное извращение сути большого человека, большого творца, большого времени», которое Ницшев этос правды ставил в упрёк морали. «Все требуют от великих веры, — говорит Ницше, — но от величия неотделимы твёрдость, скептицизм, «аморальность», право отказаться от веры (Цезарь, Фридрих Вел., Наполеон, но и Гомер, Аристофан, Лионардо[222], Гёте)». Выстраивая ещё одну цепочку имен, Ницше и тут поминает Гёте: «Гендель, Лейбниц, Гёте, Бисмарк — характерны для немецкой разновидности сильного человека. Жить противоположностями, не мучиться сомнениями, обладать той гибкой силой, которая не впускает в себя убеждения и доктрины, использует их друг против друга, себе оставляя свободу. (…) Большой человек непременно скептик (однако не всегда кажется таковым). (…) Силе его воли присуща свобода самых разнообразных убеждений. (…) Потребность в вере, в чём-то безусловном, в «да» и «нет» — доказательство слабости; всякая слабость — слабость воли. Человек веры, человек верующий — непременно мелок. Отсюда следует, что «свобода духа», то есть неверие как инстинкт, — предпосылка величия».
Так тридцать лет назад говорила воля к суровой правде, строгий, мужественный пессимизм, почитавший ниже собственного достоинства морочить другим голову высокими словами и добродетелями. Реакция оказалась довольно резкой, та обскурантистская реакция, что предстала нам в облике «реабилитации добродетели». Добродетель, вера не просто стали предпосылками активного, исторического величия; там, где их нет, то есть там, где не хватает воли, деятельной верности убеждениям, словом, политики, непременно должны угаснуть как талант, так и искусство — сие угодно решительной любви к человеку. Искусство, возвышая свой чистый, торжественно-наивный голос, рассуждает иначе. Девяносто лет назад в одном разговоре Эккерман поражался, как это великим военным событиям последнего времени удалось настолько воодушевить дух. Гёте ответил: «Они скорее воодушевили нашу волю, нежели дух, и скорее политический дух, нежели художественный; а наивность, чувственность, напротив, утрачены совершенно». Так полагал Гёте. Но хотя его слова, судя по всему, и в 1917-м сохраняют известную актуальность, не этот эстет стал властителем, героем и вождём времени. Разве он боролся? Разве не высказывался самым пренебрежительным образом о свободе, равенстве, прогрессе, радикализме? Разве не он виноват во всех кошмарах, последовавших за
