Размышления аполитичного - [148]

* * *

Я действительно ненавижу подобные попытки приукрашательства, лживые старания соблюсти гуманистическое лицо, но внушаемое ими чувство отторжения несравнимо с тем, что истязает меня при виде носителя литераторского духа, для коего «человечность» сегодня — оппозиционная программа по одолению исторических событий, войны. Тут уже не коварно-нежные попытки чужеземцев завуалировать радикализм борьбы, которую они веду! на уничтожение Германии, а более духовное, более интимное; тут мы между собой, опять лицом к лицу с героем этих записей, литератором цивилизации, политиком духа и радетелем политической человечности intra muros[196], который в таковом своём качестве жаждет и разжигает гражданскую войну, но как антинационалист, интернационалист и пацифист войну отрицает и проклинает в принципе, а нынешнюю в особенности, поскольку это, собственно говоря, война Германии, поскольку Германия в ней «виновата», поскольку она получит в истории название германской и благодаря ей (если у нас не победит дух литератора цивилизации) Германия завершит исторический подъём, начатый в середине восемнадцатого века.

Недавно немецкий социал-демократ Пауль Ленш с невероятной настойчивостью писал в одной статье, что этот подъём стал причиной мировой войны, которую он назвал мировой революцией. Он показал, что большая война семнадцатого века была результатом краха Германии, которому предшествовал постепенный полуторавековой политический спад. Ибо войне, говорит Ленш, вообще присуще «свойство не столько указывать новые линии развития, сколько энергично способствовать реализации уже наличествующих и быстрее завершать медленно начатое. (…) Все народы Европы торопились превратить Германию в пустыню, и туда, где вследствие краха Германии образовалась пустота, жадно устремились западные народы». Франция и Англия сумели удержать свои позиции в мире, лишь поскольку Германия была политически бессильна и экономически слаба; обе державы не питали по этому поводу никаких иллюзий. И прежде всего предпосылкой мирового господства Англии была готовность Германии к служению всему миру; не будет такой готовности — тут же придёт конец помянутому господству. «Причиной нынешней войны, в отличие от Тридцатилетней, — продолжает Ленш, — стал не полуторавековой спад, а столь же длительный подъём. Она тоже лишь быстрее завершит медленно начатое — подъём Центральной Европы. На сей раз превратить Германию в пустыню заспешили народы не одной Европы, а почти всего мира. Однако ни один из них так и не ступил на немецкую землю. (…) Хотим мы того или нет, нам придётся вдребезги разбить существующее «равновесие сил», которое есть лишь перевес сил западных, и создать новый базис, соответствующий реальному их соотношению. Воистину революционная задача!» Война, говорит Ленш, выявила, что положение, занимаемое Германской империей в мире до войны, уже не соответствовало её возросшим экономическим и военным возможностям. С другой стороны, мировые позиции многих других народов тоже уже не вязались с их изменившимся потенциалом, но не возросшим, а заметно понизившимся. Война «кладёт конец обманчивой видимости, помогает настоящему вступить в его преимущественные по отношению к прошлому права, называет вещи своими именами. Это мировая революция, это крах постепенно складывавшейся с шестнадцатого века системы соотношения политических сил в Европе и в мире».

Умно ли привносить в этот чисто фатальный процесс, протекающий воистину по ту сторону добра и зла, понятие пацифистской гуманистичности, дабы тем самым над ним надругаться, — или не умно? Однако факт в том, что это происходит, причём усилиями литератора цивилизации. Правда, я крепче, чем в смерти, убеждён в том, что, зайди речь о «подъёме» не Германии, а какого-либо другого народа, его гуманистический протест пылал бы менее ярко, если бы вообще разгорелся. Ибо глубина его враждебности к Германии неизмерима. Я видел людей, которые после битвы при Танненберге с глубокой скорбью неодобрительно покачивали головами, но исход сражения, в ходе которого погибло бы сто пятьдесят тысяч немцев, а не русских, снискал бы их моральные рукоплескания. Или у нас был недобор демократии? Если уж самим этим людям, хоть они и литераторы, хоть они и психологи, не ясно, нам, остальным, ясно как день, что их позицию в этой войне, за эту войну определяют взгляды не столько гуманистические, сколько враждебные Германии. Тем не менее мы не намерены вовсе отказать себе в удовольствии разъяснить соотношение между войной и гуманистичностью.

Гуманистическое не всегда и не везде тождественно гуманному — мы давно вышли на эту истину, и она нет-нет да напомнит нам о себе. Мыслима ли гуманистичность, философская ответственность за судьбы человечества, или — дабы придать понятию чуть больше конкретики — европейского человечества, обладающая достаточной антигуманистичностью, дабы одобрить войну — войну вообще, заявить, что войны неизбежны? Ницше, причём опять-таки не поздний, не резко-фарсовый, а просвещённый автор «Человеческого, слишком человеческого», приводит доказательство того, что это возможно. «Ожидать от человечества чего-то ещё (тем более чего-то серьёзного), если оно разучится воевать, — пишет он, — пустые мечтания и прекраснодушие». А в конце афоризма, начинающегося этими словами, с не меньшей определённостью и невозмутимостью говорится: «Со временем будет становиться всё яснее, что такому сильно окультуренному и потому неизбежно тусклому человечеству, как нынешнее европейское, нужны не просто войны, а войны огромные, страшные, то есть временный рецидив варварства, дабы при помощи средств культуры не лишиться культуры и самоё жизни».