Размышления аполитичного - [147]

или сочащиеся кровью образцы определённой романной продукции, которыми наиболее читаемые парижские газеты заполняют свои литературные страницы, то можно подумать, что французам — просто благодаря их более гибкому таланту — и тут полагается премия. Однако в сочетании с ненавистью, страданием, «невиновностью», отчаянием и инфантильной самонадеянностью данное достоинство помогает объяснить, почему французская человечность в этой войне потерпела столь позорный крах.

Ибо развратом фантазии дело отнюдь не ограничилось. Правительство господина фон Бетман-Гольвега, верное своим, по большому счёту, невоинственным принципам, крайне сдержанно воспользовалось наличным материалом, свидетельствующим о вражеских военных манерах, особенно французских. Тем не менее известно достаточно, и на этом известном я долго топтаться не намерен. Слово «пытка» по отношению к тому, как французы обращаются с немецкими военнопленными в Камеруне и Того, следует понимать в его самом прямом и узком значении. Трудно было поверить, что тискам для пальцев, этому остроумному изобретению, знакомому по разделам культурно-исторических музеев, посвящённым Средневековью, ещё разок выпадет такая роль. Достойно запоминания имя адъютанта Венера, лично взявшего на себя истязание пленных кнутом и плетьми. Делам не уступали слова. Один французский генерал — к тому же спускавший приказы за подписью Леви — заявил, что, если уж случится дотронуться до boche, для него будет очищением засунуть потом руки в горшок с дерьмом. Какая необузданная риторика! Какая — всё-таки нужно это сказать — неблаговоспитанная гиперболизация национальной неприязни! Я знаю об этом только из газет, но один немецкий офицер, который был командирован парламентёром в Реймс, арестован там как шпион, каким-то сумасшедшим образом приговорён к смерти и спасён только в результате английской интервенции, лично рассказывал мне, что, когда его уводили после вынесения приговора, вершитель права крикнул вслед: «Beaucoup de plaisir!»[193] Ещё раз: какая отталкивающая необузданность! Вы пытаетесь представить себе нечто подобное в Германии, и попытка никак не удаётся — неужто в самом деле фарисейство? И что прикажете думать о взаимосвязи политической свободы, народовластия и демократии с человечностью, человеческой просвещённостью и душевной пристойностью, когда слышишь, как народ, «добрый и справедливый от природы народ», или, выразимся осторожнее, масса, разномастная местная чернь относится во Франции к немецким гражданским и военнопленным? Запросы этой черни встречают понимание: как в метрополии, так и в Северной Африке суверену заблаговременно сообщают о прибытии транспорта с пленными, и суверен тут как тут, чтобы вести себя по-свински. Потрясения войны повсюду нанесли тяжкий духовный урон, никто не отрицает; но кто посмеет отрицать, что французский дух продемонстрировал наименьшую способность к сопротивлению, самое жалкое расстройство и разложение? В парижской «Тан» недавно без меры расхвалили книгу, автор которой, уважаемый учёный, профессор психиатрии Берийон предъявляет доказательства того, что немцы вообще не люди, а относятся к какому-то низшему подвиду, о чём недвусмысленно свидетельствует строение их органов чувств, таза, запах, а также характеристики животных выделений[194]. Нет, не фарисейство утверждать, что такой чудовищный идиотизм ненависти, такие трагикомические ужимки патриотической боли были бы невозможны в немецкой среде; они невозможны ни у славян, ни у англосаксов, ни у монголов.

Как политическая философия и демократический принцип человечность покоится на шатком основании. Но почему же некоторые попытки спасти эту человечность, вместо того чтобы тронуть нас, вызывают ещё большее отвращение, чем зрелище её падения? Когда, к примеру, англичане заключают с нейтральным государством торговый договор, запрещающий этому государству регулярные поставки в Германию всех товаров, за исключением женского и детского платья, я воспринимаю уточнение, что данные изделия не должны содержать ни шерсти, ни хлопка, как подкрепление для желудка, для чего было самое время. Нынешняя война радикальнее всех прежних; и если Германия сперва об этом не подозревала, если с наивностью бурша ввязалась в войну, полагая, что можно воевать в духе старомодного благородства, чисто по-солдатски, то Англия с самого начала прекрасно видела её неслыханную суть — ничего удивительного, ведь именно она и определила её характер. С первого дня Англия вела войну наирадикальнейшим образом, используя владычество на море не только в целях собственной безопасности, но для того, чтобы отрезать Германию от всяких поставок, то есть попытаться в самом серьёзном и буквальном смысле слова уморить её голодом. Простыми и грубыми средствами — перерезав кабель[195] — она добилась той морально удушающей изоляции Германии, которую здесь всегда будут вспоминать как страшный сон. Она не моргнув глазом переступила через понятие частной собственности, и её примеру бодро последовали союзники. Она ведёт войну — безжалостную — не против враждебных правительств и армий, а против народов, против немецкого народа, и именно пониманием безжалостной, основательной, безграничной и безоговорочной серьёзности конфликта она нас превосходила. Но какая же тогда девичья непоследовательность, какая ханжеская дань «человечности» — гнусно заботиться об импорте в Германию «женского и детского платья» и поднимать гуманистический вой по поводу затопления увеселительного парохода с вооружением на борту!