Размышления аполитичного - [146]
В конечном счёте я художник, работаю с самым тонким материалом, и, если утончённость, само собой, не обязательно равносильна доброте, то всё-таки верно, что «artes molliunt mores» — фраза, которая, как мне хотелось бы думать, справедлива и в обратном смысле, и по отношению к artifex[189], так что, пожалуй, нелегко быть художником и одновременно грубияном. Однако немыслима такая штука, как поэт, ваятель людей, к людям равнодушный, даже при условии, что творческим принципом является ненависть к ним, презрение. «Человечество» — да, признаю, моё отношение в этой отвлечённости двойственно, но человек всегда притягивал весь мой интерес, человек и, пожалуй, ещё животное, но не искусство, не пейзаж — например, в путешествиях. В моих книгах почти нет пейзажа, почти нет обстановки, кроме комнат. Зато там довольно много людей, и говорят, они увидены, изображены «с любовью». Была ли то «любовь к человеку»? Не знаю. Может, тут эгоизм? Может, меня так интересует человек, потому что я сам являюсь таковым? Правда, последняя фраза из повести о художнике, которую я написал в юности (и которую и сегодня ещё считают удачной), звучит так: «Ведь если что и может превратить литератора в поэта, так это моя бюргер-екая любовь к человеческому, живому, обычному»…[190] Была ли то «любовь к человеку»? По крайней мере, она вроде бы не облеклась в формы доктринёрского бахвальства, набившей оскомину цивилизационной фразы, в каковые, по моему суждению, во имя хорошего вкуса, она облекаться не вправе, и уж меньше всего у художников.
Я запомнил один анекдот, который в начале войны появился в наших газетах. Это была перепечатка из «Фигаро», и, если верить ей, некий французский крестьянин якобы так высказался о работавших у него на поле немецких пленных: «Твари! Удавил бы, да нельзя, тоже всё-таки люди». А сотрудник «Фигаро» добавил: «В этих словах сказались четырнадцать веков латинской культуры». Не выдумать лучшего примера тому, что я имею в виду, а что не «имею в виду». Тут мы ступаем на территорию, где человечность в самом деле не самоочевидна, на территорию заслуженного демократа, кому человечность видится интеллектуальной и нравственной заслугой, поводом для слезливого самодовольства. Один автор социально-этических романов, радетель человечества и передовой борец за демократию, в недавней своей книге обнаружил, что «и богатые плачут». Ах! ох! — воскликнул он, — они люди, несмотря ни на что, эти богатые, они тоже, я знаю. Иногда они страдают и тогда плачут. Можно ли было вообразить себе такой градус человечности, такую всеохватную жалость? «И богатые плачут!» Художественный дар, что и говорить. Но, возвращаясь к «Фигаро» и её просвещённому сельчанину, — действительно, создаётся впечатление, что злобная дикость, безмозглая грубость здесь еле-еле сдерживаются идеей человечности, воспринятой как нечто крайне высокое, благородное и философски-вольнодумное.
Многое придётся зачесть в оправдание аристократизма древних высших народов: хоть они и ратуют за политическую человечность, из этого аристократизма без затруднений вытекает некая благородная ограниченность и безмозглая бесчеловечность, и у англичанина понятие «nigger» появляется очень рано, и даже раньше у француза — понятие «варвар». Ещё больше придётся зачесть в оправдание несчастной Франции этой войны, её страданий, «невиновности», полуосознанной безнадёжности, её природного характера, включающего в себя совсем другие, намного более злобные, жёсткие, ядовитые возможности проявления национальной ненависти, чем немецкий, её инфантильности, по большому счёту, заключающейся в невинно-надменных представлениях об инфантильном варварстве других, прежде всего немцев, и сполна продемонстрированной в столь понятном рвении, с каким сельские жители Северной Франции во время немецкого марша на Париж как жертву и дань выставляли на порог свои pendules[191], очевидно, полагая, что нынешнее германское вторжение, как и прежние, главным образом ставит своей целью приобретение данных механизмов, приводящих рыжебородых в такой восторг. Нужно, повторяю, во многом относиться к Франции последних лет со снисхождением, однако это не должно мешать пониманию того, что там, где человечность составляет излюбленный предмет стилистических риторических упражнений, опасность аберрации, вероятно, наиболее велика. Тот, кто знаком с военными рассказами Мопассана, поймёт, почему в так называемом чудовищном походе на Германию его соотечественникам выпала ведущая роль. Впрочем, вкус к тренировке силы воображения при помощи скверных удовольствий присущ всем западным народам, носителям «цивилизации» par excellence: в Англии, Франции, Америке существует артистизм жестокости, холодный, нервный, интеллектуальный культ отвратительного, который в Германии нашёл своих служителей лишь в последнее время, а в России, пожалуй, вообще ещё не нашёл. В самом деле, если вспомнить драматургическую комнату ужасов «Гран-гиньоль»
