Разлуки и радости Роуз - [16]

Вчера вечером я спускалась вниз по лестнице и испытала настоящий шок. До меня вдруг донесся голос Эда, совершенно отчетливо. Мое сердце пустилось в бешеный пляс.

— С тобой НЕВОЗМОЖНО жить! — кричал Эд. Я вцепилась в перила. — Я как будто в АДУ!

Я чуть не задохнулась, на лбу выступил пот. Как парализованная, я стояла в дверях кухни, вытаращившись на клетку Рудольфа.

— Понятия не имею, почему я на тебе женился, — пробормотала птица, покачивая головой. — Не говори так! Ты меня очень расстраиваешь, — теперь Руди передразнивал мой хнычущий голос. — Ради бога. Роуз, только не плачь, — умолял «Эд». Руди пружинил вверх-вниз на своей жердочке. — Ух, ух, ух. — До меня донеслись «мои собственные» всхлипывания. Руди расправил блестящие черные крылья. — Прошу тебя, Роуз, — добавил «Эд». — У нас все получится. Прошу, Роуз, не надо. Только не плачь.

В ужасе уставившись на Руди, я осознала жестокую правду: очевидно, он усваивал все очень медленно, но мы все-таки его довели. Я потянулась за книжкой «Ваш домашний скворец», чтобы проверить свой диагноз. «Молодые скворцы породы майна могут обучаться говорению и набирать словарный запас с большой задержкой, — объяснялось в книге. — Но не беспокойтесь — как только они начнут говорить, их уже ничто не остановит! — Черт. — Обычно они повторяют услышанное с энтузиазмом и восторгом, — продолжал автор справочника. — Поэтому будьте осторожны, выражаясь в присутствии птицы». Угу. Теперь уже слишком поздно.

— Проблемы, проблемы! — кричал Руди голосом Эда.

— Не будь идиотом, — ответила «я». — И снимай ботинки, прежде чем зайти в дом!

Я опять заглянула в справочник. «Дело в том, что скворцы породы майна — великолепные имитаторы. Попугаи передразнивают человека, но все равно похожи на попугаев, тогда как речь скворцов неотличима от человеческой».

— Анорексичка из Аксминстера! — визжал Руди. — И готовишь ты отвратительно. Даже крекер маслом не намажешь, не заглянув в долбаную книгу рецептов!

— Эд, это ТАК несправедливо!

— Но это правда!

Я в ужасе вытаращилась на Руди и тут поняла, какие последствия может иметь его внезапная говорливость.

— Ты эгоистка! — крикнул он, сверля меня глазами-бусинками.

— А ты грубиян, Руди, — ответила я. И накинула на клетку покрывало, чтобы заткнуть ему рот.

— Спокойной ночи! — прокричал он.

Когда мои семейные ссоры снова разыгрались у меня на глазах благодаря Руди, причем на полной громкости, я была потрясена до глубины души. Поэтому я сделала то, что всегда делаю, когда расстроена, — достала гладильную доску. Утюг скользил взад-вперед, выпуская двойную струйку пара, и я потихоньку успокаивалась. Когда у меня сильный стресс, нет лучшего лекарства, чем гора неглаженого белья. Я глажу все. Кухонные полотенца, трусики, носки. Один раз я даже попробовала погладить универсальные тряпочки для кухни, но они расплавились. Я всегда обожала гладить, и все мои подруги думают, что это определенно очень странно. Но моя мама невероятно гордилась порядком в доме и говорила: «Чистый дом — чистая совесть!» Так что, наверное, это у меня наследственное. И вот теперь, когда мой пульс пришел в норму, я вдруг подумала, как ужаснулись бы они с папой. Ведь мой брак продлился всего семь месяцев, в то время как они были женаты более пятидесяти лет! И еще интересно, что бы они подумали о моем муже — они так его и не увидели. Но ведь я появилась у них, когда они были уже в возрасте. Причем, когда я говорю «появилась», я имею это в виду не в принятом смысле слова. Они не произвели меня на свет, они меня удочерили, взяв из приюта, когда мне не было и шести месяцев. И могу сказать, что мое детство стало идиллией во всех отношениях. Жили мы небогато, но у меня были потрясающие родители — у нас был дом в Эшфорде, в графстве Кент. Отец был управляющим крупного обувного магазина, мама работала в мэрии. Ей уже давно сказали, что она не сможет иметь детей, и тут у них появилась возможность меня удочерить. Они мне сразу же признались, что я была приемным ребенком, так что обошлось без неприятных неожиданностей. По крайней мере тогда.

Когда я была маленькой, мои родители рассказали мне сказку о том, как к ним на улице подошла красивая дама и, увидев, как они несчастны оттого, что у них нет детей, спросила, не хотят ли они взять меня. Они взглянули — дама держала меня на руках — и сказали: «Какая милая малышка! Да, мы ее берем!» Они отнесли меня домой, и с тех пор мы зажили счастливо. Это была милая сказочка, и она очень долго не вызывала у меня сомнений. Я даже представляла себе изящно одетую женщину, которая ходит, держа меня на руках, и вглядывается в толпу в поисках самой доброй на вид пары, которой не терпится взять такую особенную девочку, как я. Искать было нелегко, потому что та дама была очень, очень придирчива, но наконец она заметила маму и папу. Одного взгляда на их добродушные лица было достаточно, чтобы понять: они то, что нужно.

Мама с папой были очень религиозны — на самом деле. Всегда ходили в церковь и говорили, что меня им послал Бог. И иногда я задумывалась — почему же Бог позволил моей настоящей маме меня отдать? Помню, раз или два я просила рассказать о ней, но лица у родителей вдруг становились такими смущенными, и они говорили, что ничего не знают. Я подумала, что мои расспросы задевают их чувства, поэтому никогда больше не спрашивала. Но я много о ней думала и была убеждена, что она поступила так по какой-то особенной причине. Воображала, будто она очень занята, потому что заботится о больных детишках в Индии и Африке. И хотя с мамой и папой я была блаженно счастлива, я все равно представляла себе, что в один прекрасный день моя «настоящая» мама (так я о ней тогда думала) придет меня навестить. Воображала, как она будет идти к дому, очень красивая, в платье с цветочным рисунком и белых перчатках, и я побегу по тропинке, чтобы поздороваться с ней, прямо как Дженни Эгаттер в фильме «Дети дороги». Только я буду кричать не «Папа! Папа!», а «Мама! Мама!» Потом она поднимет меня на руки и приласкает. От нее будет чудесно пахнуть духами, потом она снимет шляпку, и окажется, что у нее рыжие и очень кудрявые волосы, в точности как у меня: они будут словно бы выпрыгивать у нее из головы длинными пружинками, как у меня. И она воскликнет: «Роуз! Дорогая моя! Как же ты выросла!» Прижмет меня крепко-крепко и прикоснется к моей щеке своей. Мы зайдем в дом выпить чаю, и я покажу ей все свои рисунки, на которых изображена она — их у меня десятки, сотни, и я храню их в коробке под кроватью.