Различия в степени вокализованности сонорных и их роль в противопоставлении центральных и периферийных говоров - [5]

Шрифт
Интервал

. Известно, что чем звучнее сонорный, тем легче он утрачивает свою мягкость[21]. Эту закономерность, помимо отвердения [лʼ] в указанных сочетаниях, отражает отвердение [рʼ] в белорусском языке, отвердение [нʼш] в периферийных говорах русского языка и целый ряд других факторов[22].

Разную степень сонорности, как известно, может иметь и фонема ‹ј›. Неодинакова она как в пределах одной системы в зависимости от синтагматических условий (ср. ее реализацию в литературном языке: то как сонорный щелевой среднеязычный [ј], то как неслоговой гласный [й][23]), так и в разных говорах, где ‹ј› может различаться общим потенциалом своей звучности. Есть целый ряд прямых и косвенных указаний на то, что эта различия в говорах имеются и имели место в прошлом. Территориальная приуроченность фактов разной степени вокализованности ‹ј› указывает также на их связь с противопоставлением центральных и периферийных говоров, хотя конкретный вид этой изоглоссы еще предстоит выявить.

О разном потенциале сонорности ‹ј› в этих двух группах говоров можно судить по тем отношениям, в которые он вступает с другими звуками.

В центральных говорах встречается замена звуком [ј] мягкого фрикативного задненебного звука [γʼ]. Этому явлению посвящена специальная статья Р. И. Аванесова[24], пафосом которой является доказательство того, что в отличие от литературного языка, где [γ] и [ј] различаются (ср. различие в произношении словоформ о боге с [γʼ] и о бое с [ј]), в некоторых южнорусских говорах на месте [γʼ] может произноситься [ј], ср. ји́рʼа, паји́п (гиря, погиб) и др. Факт неразличения [γʼ] и [ј] перед гласными переднего ряда Р. И. Аванесов подтверждает, в частности, случаями обозначения в диалектных записях самого [ј] посредством буквы г (гя́йца, свиньгя́ и т. п.).

С утверждением о совпадении этих звуков в одном, и именно в [ј], нельзя не согласиться, и важнейшим доказательством тому является различение перед таким [ј] звонких и глухих согласных (ср. записи типа сʼји́рʼай, сʼји́нул и др.). Однако одновременно следует признать, что звук [ј] в этих говорах отличается от [ј] литературного языка, — он характеризуется в этих говорах большей степенью спирантизации (силой трения), что приближает его по своим качествам к шумным согласным. Только этим его свойством можно, с нашей точки зрения, объяснить, почему в записях он может обозначаться буквой г, т. е. буквой наиболее близкого к нему (фрикативному γ) шумного согласного. Ведь если [ј] по своему качеству не отличается от [ј] литературного языка, то вряд ли возникла бы потребность употреблять для его обозначения букву другого согласного. Только понимание этого звука как обладающего меньшим потенциалом звучности и большим уровнем шума позволяет объяснить, почему он в говорах описываемого типа может выступать в ряду шумных согласных — мягких среднеязычных [кʼ], [гʼ], [хʼ], являющихся средними между мягкими заднеязычными и соответствующими мягкими переднеязычными (первые два часто обозначают в диалектных записях как кʼ>тʼ, гʼ>дʼ), ср. параллельные процессы смещения заднеязычных в среднеязычную зону, приведшие к их образованию: [кʼ] > [кˮ], [гʼ] > [гˮ], [γʼ] > [ј], [хʼ] > [хˮ][25]. Такой, приближающийся к шумным, слабосонорный [ј], будучи звуком переходным между сонорным и шумным, может, по-видимому, в отдельных говорах проявлять себя как звонкий. Так пример «з гʼяйцами» (с яйцами) возможно, не ошибка, как предположил Р. И. Аванесов (Указ. соч., с. 39), а факт озвончения предлога с перед [ј] (переданным через г), т. е. — такого поведения согласного, парного по глухости-звонкости, которое свидетельствует о шумности следующего за ним согласного, — свойстве, которое, видимо, может факультативно проявляться у слабовокализованного [ј] в такой степени, что вызывает соответствующую реакцию предшествующего шумного.

Если перед гласным (в примере «з гʼяйцами») такая степень шумности [ј] может факультативно проявляться как звонкость, то в конце слова она (также факультативно, чаще в конце синтагмы, в условиях эмфазы) может оборачиваться глухостью; ср. звук типа средненебного мягкого х ([хˮ]) в случаях типа откро́[хˮ]!, скоре́[хˮ]![26]. Звук [хˮ] в соответствии с [ј] слабосонорного качества является аналогом других глухих сонорных в позиции конца слова после согласных (ос[тр], во[плʼ] и т. п.).

В говорах периферийного типа [ј], наоборот, проявляет значительную вокализованность. Ее можно усмотреть в свойственной севернорусским говорам черте фонетики — утрате интервокального ‹ј› в определенных условиях[27]. Именно высокая степень вокализованности этой фонемы, реализующейся по преимуществу неслоговым гласным [й] со слабо выраженной артикуляцией трения (и несколько пониженного образования, приближающегося к [е̯]), приводит в этих говорах к его утрате в части интервокальных позиций[28].

Высокой сонорностью [ј] можно объяснить и его способность выступать в определенных позициях в соответствии с мягким губным спирантом, причем только в тех говорах, где соответствующая фонема реализуется губно-губным [ԝ][29]. Возможность такой мены характеризует в основном вологодские говоры и говоры Рязанской Мещеры, как раз те, которые являются наиболее яркими представителями говоров периферийного типа


Рекомендуем почитать
О западной литературе

Виктор Топоров (1946–2013) был одним из самых выдающихся критиков и переводчиков своего времени. В настоящем издании собраны его статьи, посвященные литературе Западной Европы и США. Готфрид Бенн, Уистен Хью Оден, Роберт Фрост, Генри Миллер, Грэм Грин, Макс Фриш, Сильвия Платт, Том Вулф и многие, многие другие – эту книгу можно рассматривать как историю западной литературы XX века. Историю, в которой глубина взгляда и широта эрудиции органично сочетаются с неподражаемым остроумием автора.


Путь и шествие в историю словообразования Русского языка

Так как же рождаются слова? И как создать такое слово, которое бы обрело свою собственную и, возможно, очень долгую жизнь, чтобы оставить свой след в истории нашего языка? На этот вопрос читатель найдёт ответ, если отправится в настоящее исследовательское путешествие по бескрайнему морю русских слов, которое наглядно покажет, как наши предки разными способами сложения старых слов и их образов создавали новые слова русского языка, древнее и богаче которого нет на земле.


Набоков, писатель, манифест

Набоков ставит себе задачу отображения того, что по природе своей не может быть адекватно отражено, «выразить тайны иррационального в рациональных словах». Сам стиль его, необыкновенно подвижный и синтаксически сложный, кажется лишь способом приблизиться к этому неизведанному миру, найти ему словесное соответствие. «Не это, не это, а что-то за этим. Определение всегда есть предел, а я домогаюсь далей, я ищу за рогатками (слов, чувств, мира) бесконечность, где сходится все, все». «Я-то убежден, что нас ждут необыкновенные сюрпризы.


Большая книга о любимом русском

Содержание этой книги напоминает игру с огнём. По крайней мере, с обывательской точки зрения это, скорее всего, будет выглядеть так, потому что многое из того, о чём вы узнаете, прилично выделяется на фоне принятого и самого простого языкового подхода к разделению на «правильное» и «неправильное». Эта книга не для борцов за чистоту языка и тем более не для граммар-наци. Потому что и те, и другие так или иначе подвержены вспышкам языкового высокомерия. Я убеждена, что любовь к языку кроется не в искреннем желании бороться с ошибками.


Прочтение Набокова. Изыскания и материалы

Литературная деятельность Владимира Набокова продолжалась свыше полувека на трех языках и двух континентах. В книге исследователя и переводчика Набокова Андрея Бабикова на основе обширного архивного материала рассматриваются все основные составляющие многообразного литературного багажа писателя в их неразрывной связи: поэзия, театр и кинематограф, русская и английская проза, мемуары, автоперевод, лекции, критические статьи и рецензии, эпистолярий. Значительное внимание в «Прочтении Набокова» уделено таким малоизученным сторонам набоковской творческой биографии как его эмигрантское и американское окружение, участие в литературных объединениях, подготовка рукописей к печати и вопросы текстологии, поздние стилистические новшества, начальные редакции и последующие трансформации замыслов «Камеры обскура», «Дара» и «Лолиты».


Именной указатель

Наталья Громова – прозаик, историк литературы 1920-х – 1950-х гг. Автор документальных книг “Узел. Поэты. Дружбы. Разрывы”, “Распад. Судьба советского критика в 40-е – 50-е”, “Ключ. Последняя Москва”, “Ольга Берггольц: Смерти не было и нет” и др. В книге “Именной указатель” собраны и захватывающие архивные расследования, и личные воспоминания, и записи разговоров. Наталья Громова выясняет, кто же такая чекистка в очерке Марины Цветаевой “Дом у старого Пимена” и где находился дом Добровых, в котором до ареста жил Даниил Андреев; рассказывает о драматурге Александре Володине, о таинственном итальянском журналисте Малапарте и его знакомстве с Михаилом Булгаковым; вспоминает, как в “Советской энциклопедии” создавался уникальный словарь русских писателей XIX – начала XX века, “не разрешенных циркулярно, но и не запрещенных вполне”.