Разговоры - [31]

— Какой цинизм… романтический…

— А может быть, идеализм — цинический?

— А русские памятники есть?

— Семейные памятники. Памятник «Моим незабвенным родителям, Христофору и Анне Бенкендорфам», в виде готической часовни; памятник брату Константину: «Он кончил службу, кончив жизнь».

— Тогда мало говорили по-русски.

— И русскому языку-то научились в девичьей. Графиня Бенкендорф привезла из Водолаг и сохранила при царственной осанке малороссийское произношение с придыхательным «г», а моя бабушка, княгиня Мария Александровна, — последнее слово аристократизма в изящной хрупкой оболочке, прибегавшая к русскому языку, лишь когда нельзя было иначе, — говорила «в эфтом» и «с эс-тим».

— Осадки русской пыли на иноземном лоске.

— Чего-чего только не было в людях того времени! Под русской пылью иноземный лоск, а под иноземным лоском — какие души, какие характеры, какая простота взглядов и незадуманность пред большими событиями жизни наряду с почти религиозным уважением к мелочам! И в воспитании, при всей чопорности — такое отсутствие предрассудков, какого и сейчас не у всех матерей нашего круга найдешь. Говорили однажды: какой предрассудок бояться водить молодых девушек в музеи. Бабушка сказала: «Императрица Александра Феодоровна мне однажды сказала: „Ты уж очень благоразумна. У меня вся юность прошла перед этим Аполлоном“. И тут же добавила подробность, которую я не могу повторить».

— Я вполне понимаю воспитательное значение мелочей. А вот это именно и коробит наших «интеллигентов»; они не понимают, не прощают, не переваривают этого рода воспитанность, воспитанность форм жизни.

— Ну да, они думают, что для таких людей в этом суть, они бессильны отделить форму от содержания.

— Совершенно верно: непонимание воспитательной силы формы.

— И как же ему разобраться сразу, экспромтом, в каком-нибудь озадачивающем его положении, когда и войти, и поклониться для него уже задача, «окончить» или «начать» письмо — уже затруднение…

— Так в Фалле жили людно?

— В Фалле жили людно, разнообразно. Можно сказать, на большой дороге, на европейской дороге. С Петербургом постоянное сообщение: курьеры, фельдъегеря, адъютанты; за полторы версты не доезжая Фалля, по Ревельской дороге, до самого недавнего времени стоял маленький домик — конечно, готический, — маленький красный домик, в котором курьеры, фельдъегеря и адъютанты переодевались, прежде чем являться к графу. Гости постоянно. Целая роща из деревьев, посаженных членами императорского дома. Чугунная беседка с бюстом Николая Павловича в память посещения Фалля, и на бронзовых досках имена всех сопровождавших.

— А из постоянных близких?

— Из постоянных близких была всегда невестка графини, жена одного из двух ее братьев, — хорошо известная всему Петербургу, почти до девятидесятых годов дожившая «тетушка Захаржевская», la tante Lili. Она была урожденная Тизенгаузен, в молодости поразительно хороша, сохранила до старости величественную осанку и походку статуи командора. Ее муж, генерал, умер на площадке перед Зимним дворцом во время высочайшего парада. Его положили в царской палатке, и сюда сбежались жена, княгиня Белосельская и другие родственники. Другой брат Захаржевский умер еще более трагичной смертью. Он жил старым холостяком в своем имении Харьковской губернии — богатый старик, окруженный великолепными коллекциями. При нем жил родной племянник, Николай Похвостнев, сын сестры графини Бенкендорф. В одно прекрасное утро его нашли в постели зарезанным. Все подозрения пали на племянника. Началось нескончаемое следствие, во время которого несчастный человек мучился в напрасных усилиях доказать отшатнувшимся родственникам, что он не виноват. Он умер под этим подозрением, и только на суде выяснилась его полная непричастность к убийству: камердинер покаялся в преступлении. А «тетушка Захаржевская», о которой говорили, позднее была гофмейстериной при великой княгине Марии Николаевне. Она любила придворную атмосферу, но сохранила большую независимость в суждениях и симпатиях; двор для нее был рамкой жизни, но не самой жизнью, она относилась к двору как к службе. Она плохо говорила по-русски, ее русский язык не выходил за пределы придворных повесток, и вот однажды ее спрашивают: «Вы поедете ко двору завтра?» — «Ну разумеется, ведь это один из тех случаев, когда приглашаются все те, кто особого пола».

— Ах, это прелестно — «особы обоего пола, ко двору приезд имеющие»…

— В последний раз ее видели в свете на выходе в Зимнем дворце 2 марта 1881 года; в сарафане и кокошнике, опираясь на палку, она «начинала пятое царствование». Другая постоянная летняя гостья была старуха Ковалинская, армянка. Кто она была урожденная, не знаю; сын ее был генерал, а дочь, Аделаида Петровна, строгая старая дева, была компаньонкой графини. «Старый Коваляк» была прекурьезный тип. Она всегда сосала леденцы и, насосавшись, вынимала изо рта и завертывала в носовой платок. Когда она, чувствуя потребность высморкаться, вытаскивала платок, на нем висело всегда, как присосавшиеся пиявки, несколько леденцов. Страстная поклонница Виктора Гюго, она заставляла дочь читать себе вслух и с восторженными всхлипываниями повторяла вслед: «Ombre et nombre! Oh, que c'est beau! Ombre et nombre!» Все это вперемежку с сосанием и чмоканием. Она прекрасно владела французским языком, но вводила в него русское «слово еръ». Выйдя замуж почти ребенком, она говаривала: «Atreize ans j'etais mere-s»… («В тринадцать лет я была матерью-с».) Восторженная, пылкая патриотка, она во время турецкой кампании 1828 года с трепетом ждала всякого известия с войны. Томительно долго длилась осада Варны, больше двух месяцев. Наконец поздно вечером — она уже лежала в постели — ей приносят радостное известие: Варна взята. Она вскакивает, как была, в рубашке, кидается в переднюю, надевает калоши на босую ногу, накидывает первое, что попадается под руку — это была одна из тогдашних лакейских ливрей с бесчисленным количеством воротников, — и в этом наряде бросается по лестнице вниз; выбегает на улицу — жила она на Невском — и стремглав пускается по улице, размахивая руками, с криком: «Варна взята! Варна взята!!» Она любила море и ходила в Фалле каждое утро купаться. Любила море, но боялась холодной воды. И вот чтобы входить в финские волны, она надевала салоп. Вокруг нее кольцом стояли девушки, и пока барыня боязливо и с маленькими вскрикиваниями — «ой, батюшки, ой, батюшки!» — бережно опускалась в воду, одни девушки поднимали фалды салопа, а другие из кувшинов лили в море горячую воду.