Разговоры с зеркалом и Зазеркальем - [129]
Судя по переписке с подругой, чувство одиночества и кризиса веры у Натальи начинается раньше, чем отмечает в своем дневнике Герцен. Письма к Астраковой 1841 года (когда и Татьяна Алексеевна переживала тяжелейший в своей жизни период из-за болезни и смерти мужа) полны колебаниями между упованием на небесное милосердие, призывами к себе и корреспондентке молиться и верить в «преображение» и «жизнь просветленную, очищенную» (608), тихой, неизбывной грустью, как в письме, рассказывающем о смерти новорожденной Наташи (см. 606), и безнадежными, безответными вопросами.
Часто воображаю себя на твоем месте — да будет Божия воля — но страшно, страшно! и зачем? и для чего? Что за необходимость создать два существа одно для другого — соединить их, слить в одну душу, дать вкусить высочайшее блаженство и потом вдруг разорвать союз, отнять жизнь у живого, а другой — где он? что с ним? То-то и есть, Друг мой, что все эти вопросы лишние, надо отдаться вполне Провидению, одному я не верю, чтобы страдание было вечно, не для того создан мир — стало ты будешь с ним (609).
С Астраковой, потерявшей мужа, Наталья Александровна все время обсуждает великую тайну смерти и того, что человек может ей противопоставить. Она не касается в этих письмах прямо своих отношений с мужем, семейной драмы, но ее мучают очень серьезные экзистенциальные вопросы; происходящее с нею гораздо глубже обычной послеродовой болезненности или ревности и терзаний из-за измены мужа. Она переживает кризис утраты веры и смысла жизни.
Я такая стала хворая, дрянная, что писавши вчера к тебе, изнемогла от грусти и должна была оставить перо, Александра же не было дома, Саша спал — мертвая тишина кругом… Мне так живо представилось твое положение, страдание твое обняло всю душу. Да пусть говорят: твердость, терпение, преданность провиденью, но это слова, одни слова, я плачу с тобою, Таня, и не хочу утешать тебя, утешать — какое варварство — избави Бог! Грусти, грусти, теперь грусть — продолжение твоей жизни с ним, твое счастье. О, Боже мой, чем долее живу я — жизнь все непонятнее становится для меня, и будет ли ответ хоть на один вопрос??… Меня радует то, что я, кажется, не переживу их, лишь бы не умереть, пока нужна няня Саше. Александр найдет в душе своей утешение — такое глубокое, такое безграничное море! И жизнь общая, жизнь человеческая никогда не отнимется у него, а нам что останется без них?.. (610–611).
Публикаторы переписки Н. Герцен с Астраковой именно в этом письме видят впервые сформулированное «осознанное противопоставление ее внутреннего мира тому миру, в который погружен Александр. Горечь мысли Н. Л. Герцен в том, что сфера деятельности Герцена — много шире семейной и что в этой недоступной ей „внесемейной сфере“ она ему чужда. Четкая контрастность двучленной формулы из ее письма: „Жизнь общая, жизнь человечества никогда не отнимется у него, а нам что остается без них?“ — бесспорное свидетельство того, что ее собственная жизнь представляется ей замкнутой в гораздо более тесные рамки. В душе ее слишком много сил оставалось неупотребленными, а они, по меткому выражению Герцена, <…> „у домашнего очага <….> всегда грозят бедой“»[520].
Действительно, оба супруга ясно ощущают тесноту и запертость женской жизни; но все-таки кризис, который происходит с Натальей Александровной, совсем нельзя отнести к разряду «женских» или «домашних». Это глубочайший духовный, мировоззренческий кризис, сопоставимый, например, с «арзамасским ужасом» Л. Толстого. Роль мужчины, мужа здесь сказалась в том, что этот мировоззренческий кризис, связанный с нелепой, необъяснимой смертью новорожденных детей, со смертью супруга ее ближайшей подруги, которой она чрезвычайно остро сочувствовала, совпал с утратой веры во всесилие мужа как Бога и Учителя, как первоисточника всего…
Герцен не мог в этой ситуации быть, как раньше, ее «отцом», «спасителем» и т. п. Он предлагал участие в общественной жизни в виде осознанного материнства — такой ответ Наталья Александровна знала и сама, она прекрасно исполняла подобную «общественную роль» с первых дней рождения Саши, но это не заполняло пустоты и не давало выхода.
С одной стороны, она пишет Е. Грановской 10 марта 1843 года:
Как мы счастливы, Лиза, как полна и хороша наша жизнь. Я смотрю на других женщин, и они мне кажутся полукуклами, полуживыми, большая часть из них красивее нас, наряднее, образованнее, появление их в свете чаще и делает более эффекта, они, кажется, более наслаждаются жизнью, но мне их жаль, душа их не развита для истинной жизни, как младенец бессознательно тешится игрушками и плачет, как младенец, у них все есть свое, и счастие, и несчастие, и Дружба, и Любовь, как у Саши и собачки, и лошадки, и птички, и коровки — утешительно, что вина не их, а воспитания…[521]
И, с другой стороны, в письмах к Астраковой:
Бывают дни, когда я спокойна <…>, бывают и такие, в которые я не знаю, что с собой делать, грустно, смертельно грустно, безответная нелепость, отнявшая у меня троих детей, ужасно пугает меня: я смотрю на Сашу и думаю: почему ей не отнять и его?.. Смотрю на Александра и думаю то же, или мне кажется, что у меня чахотка, и думаю, что сама умру скоро… и все это так нелепо, так несвязно и так страшно, страшно!!! Если б мне можно было наплакаться досыта, но этого решительно нельзя… бедный Ал., а при нем у меня навертываются слезы, и я глотаю их, а это как тяжело… но, впрочем, это проходит, нет, не заботься, я часто весела и вполне наслаждаюсь жизнью. Не отвечай мне на это ни слова, попадется Александру (1843 г., 617).
