Разговоры с Бухариным - [35]

Правда, "покаяние" его было весьма своеобразным: признав себя вообще виновным во всех указанных преступлениях, Буха. рин не признал ни одного конкретного обвинения, выдвинутого прокурором, и очень решительно, с большой, даже формально-юридической обоснованностью не только доказывал вздорность этих обвинений, но и высмеивал прокурора, который действительно был одною из наиболее отвратительных фигур сталинской эпохи. В этом "дуализме" бухаринских "покаяний" был свой большой смысл. Свою борьбу на суде Бухарин вел в двух плоскостях. Конкретные факты, на которых сталинская прокуратура строила свои обвинения, Бухарин все оспаривал — это он делал для будущих историков, которые когда-нибудь придут и с документами в руках будут восстанавливать историческую правду о борьбе, которая в тот период шла на верхушке советской диктатуры по большим вопросам тогдашней современности, и прежде всего по вопросу о крестьянстве (принудительная коллективизация) и внешней политике (сталинский союз с немецкой военщиной) Эти историки установят, что все обвинения были ни на чем не основаны, и сами вынесут свой объективный приговор. Но Бухарин был готов поставить себя на служение официальным задачам процесса, который пытались изобразить как направленный против "преторианского фашизма", в направлении к которому шло перерождение верхушки аппарата диктатуры. Такого перерождения Бухарин действительно никак не хотел…

В результате в его последнем слове было очень мало элементов подлинного отречения от того, что он думал, и основные его заявления укладывались в ту концепцию большого человеческого потока, который в конце концов выправит ошибки и преступления людей, стоящих во главе диктатуры. Но в нем действительно было согласие принести свою жизнь в жертву, войти в категорию тех, кто, как он мне говорил, "высовывается" из общего большого потока и за это подвергается "подстрижению" (как ножницами!)… Совсем не напрасно Вышинский, выступавший обвинителем против Бухарина, позднее обвинял последнего в двуличии, называл коварной лисицей и т. д. Бухарин на процессе сильно замаскировался, больше всего думая о судьбе близких: малютки-сына и жены, с одной стороны, и будущей истории — с другой. Но по существу он совсем не "разоружился" ни идеологически, ни политически.

Для поверхностного наблюдателя, который видит только ту сторону событий, которую в свое время сталинские организаторы процесса, так сказать, выложили на прилавок, чтобы она бросалась в глаза даже случайным прохожим, этот процесс не может не представляться не только безотрадной, но и малоинтересной картиной: все подсудимые, как наперегонки, "признаются" в самых позорных деяниях… Бухарин не отстает от остальных и в своем последнем слове признал себя повинным и "в измене социалистическому отечеству", и "в организации кулацких восстаний", и "в подготовке террористических покушений", а также "дворцового переворота"… Доказывать полную вздорность всех этих обвинений теперь нет необходимости: на Всесоюзном совещании историков, в декабре 1962 г., Поспелов, теперешний директор Института марксизма-ленинизма, отвечая на вопрос, что нужно говорить в школах о Бухарине и Рыкове, категорически заявил, что "ни Бухарин, ни Рыков, конечно, ни шпионами, ни террористами не были".^{12} Это заявление тем более важно, что г. Поспелов свое заявление сделал, резюмируя официальные результаты секретных расследований, произведенных соответствующими органами ЦК КПСС.

В данное время поэтому вопрос идет не о том, правильны или неправильны были обвинения, в которых признавались подсудимые на процессе 1938 г., а прежде всего о том, какими средствами тогда этих подсудимых заставили "признаваться" в преступлениях, в которых они, "конечно", никогда не были повинны, какие физические и моральные пытки к ним применяли? Микоян в беседе с известным американским журналистом и историком Луи Фишером, правда, совершенно категорически заявлял, что Бухарина никаким пыткам не подвергали,^{13} но этому утверждению Микояна, которого Хрущев якобы в шутку, но по существу совершенно правильно называл "профессиональным предателем", противостоит рассказ И. Тройского, старого большевика и члена ЦК КПСС, который рассказал о своем свидании с Бухариным перед процессом 1938 г. в Лефортовской тюрьме, а эта тюрьма тогда была известна как место самых жестоких, средневековых пыток.^{14}

Но пытки физические, которыми воздействовали на подсудимых, были еще не самое худшее, что им угрожало: более страшной была тревога за судьбу близких. Хрущев в своем "секретном докладе" о преступлениях Сталина огласил на XX съезде КПСС приказ Сталина о применении пыток при допросах, но он не огласил документов, которые давали следователям право применять пытки к женам и малолетним детям допрашиваемых, когда это было нужно для получения желательных "признаний". А такие приказы были, и практика пыток малолетних детей на глазах родителей была относительно широко распространена. Как это ни кажется невероятным, но факт этот бесспорен, и она, конечно, оказывала свое влияние на "признания" арестованных. Эту практику необходимо знать и для понимания процесса Бухарина, Рыкова и др.