Разговор с незнакомкой - [37]

— Я напишу тебе, еще с дороги. Береги Машутку и себя, Надя.

— Петя… — губы не слушались Наденьку, а глаза набухли тяжелыми едкими слезами.

— Выше голову, Надюша. Ты жена летчика…

— А как же… как же я без тебя?

— Я думаю, это не надолго, Надя.

— Петя, но я… — Наденька улыбнулась сквозь слезы. — Мы ведь ни разу еще не расставались, и поэтому… мне страшно, Петя!..

— Я вернусь, Надюша, и мы уже никогда не расстанемся, даже на неделю, даже на день, обещаю тебе…

Петра громко окликнули из тамбура, он выпустил Наденькины руки, шагнул к вагону, взялся за поручень и обернулся к ней. В ту же секунду состав дернулся и тихо поплыл вправо. Наденька бросилась было к Петру и тут же почувствовала, как обмякли и онемели ноги. Лицо Петра, его высоко поднятая рука, удаляясь, становились нерезкими, расплывчатыми и вскоре совсем исчезли за пеленой слез и плотной стеной провожающим, а она, не имея сил сделать и шагу, продолжала стоять на месте.

В начале сквера появился офицер с красной повязкой на рукаве кителя, он что-то негромко сказал сидящим на ближней к нему скамье, его слова, по-видимому, передались по цепочке, все вдруг поднялись, двинулись нестройными рядами к проспекту. Девушка крепко держала парня под руку, стройные ноги ее в модных туфлях с медными ободками вышагивали нервно, частили, не попадая в ритм. Парень обнял ее за плечи, они медленно брели, чуть приотстав от остальных, выцветший рюкзак слегка покачивался на спине у парня. Надежда Сергеевна долго, до рези в глазах, смотрела им вслед. Сквер опустел, и она осталась одна в пасмурном и печальном июньском дне далекого сорок первого года.

Ей не забыть, как долго плелась она сырыми пустынными улицами к дому. Доходила до своего переулка и вновь поворачивала назад, к вокзалу. В затуманенном сознании судорожно пульсировала мысль, что вот сейчас все повернется вспять, надо только не отходить от вокзала. Петр вернется и будет стоять на перроне, поджидая ее, ведь у него отпуск и он не собирался никуда уезжать.

…Ноги у нее подкашивались, когда она, уже за полночь, стояла измерзшая и измученная у ветхого, осевшего в землю особняка, в мезонине которого они занимали втроем комнату. По темной скрипучей лестнице поднялась наверх, с трудом отперла дверь. Густая темнота ударила в лицо волной теплого воздуха и до боли знакомым, терпким запахом табака. Петр курил трубку в полдень, перед дорогой, но маленькая их комната еще хранила этот дух.

Наденька, не включая света, опустилась на стул возле темного окна. Перед взором ее, под надсадный гул самолетов, под сиротливые, хриплые гудки паровозов, все еще плыли эшелоны.

Утро застало Наденьку на том же месте. Она оторвала от подоконника тяжелую голову и увидела за окном солнце. Ночь выветрила и обсушила землю во дворе, деревья и крыши сараев, а в дальнем углу, над клумбами, подымался еле заметный пар. Наденька поднялась, распахнула окно и вдохнула прохладный, чуть отдающий запахом свежескошенного сена воздух. Постепенно в мыслях она возвращалась к яви, к этому утру, к началу нового дня, к своей комнате, к трехлетней дочке, которую они навещали накануне с Петром в загородном детском саду. Мысль о девочке принесла ей облегчение. Конечно же она не одна, вместе с Машей они будут ждать Петра. Ей вдруг нестерпимо захотелось увидеть девочку, ее темные глаза, крутые надбровья и прямой нос — все как у Петра. Наденька решила сейчас же, не медля, ехать за ней. Она подошла к дивану, поправила сбившуюся накидку и заметила вдруг возле глянцево поблескивающего кожаного валика нераспечатанную коробку табака со знакомой витиеватой надписью по периметру. Петр курил только «Капитанский». «Господи, забыл…» — прошептала Наденька, осторожно беря коробку. Она поднесла ее к лицу, вдохнула резковатый и вместе с тем слегка пряный запах и только потом, нежно придерживая обеими руками, точно хрупкую чашу, пронесла ее через комнату и положила на письменный стол, рядом с книгами мужа.

…Через час пригородная электричка мчала ее в детский оздоровительный городок; за окнами мелькали березы, водонапорные башни на полустанках, громыхали встречные эшелоны с замаскированной зеленым брезентом техникой.

Подходил к концу грозовой и тяжелый третий год войны. Наденька давно уже работала на заводе, эвакуированном в их город в первые месяцы войны. Самое трудное было позади. Она стала опытным контролером, привыкла к заводу, как к квартире, потому что рабочее время ее, как, впрочем, и всех, не имело четких границ, порою она не замечала и смены суток, поскольку в их цехе не было окон и днем и ночью горел яркий электрический свет. Привыкла Наденька и к заводской столовке, пропитанной кисловатым запахом щей и накипи, к крохотной конторке цеха, где в пересменку ей удавалось иногда поспать два-три часа на составленных стульях, к круглосуточному детскому саду, который был тут же, едва ли не на территории завода, у проходной. К одному лишь не могла привыкнуть Наденька — к одиноким сиротским ночам, когда наступали выходные или когда мастер, незлобиво ворча, гнал ее за проходную, домой — отсыпаться. Третий год кряду ей снился один и тот же пронзительный, изнуряющий душу сон. Петр являлся ей во сне, она видела, она физически ощущала его волосы, горячие руки, губы. Просыпаясь, она, не вытирая слез, шла на кухню, выпивала ковшик воды, чтобы остыть, и уже не спала до утра.