Разгадка шарады — человек - [16]

— Ты доволен?

Мне следовало бы броситься к ней, как-то выразить ей ту радость, которой она ждала от меня. Но я чувствовал растущую неловкость и улыбнулся ей через силу:

— Покажи-ка мне этот музей.

— Ну, это не так долго. Вот гостиная.

Загорелась люстра, и я увидел какие-то белые размытые очертания. Вся мебель стояла в чехлах.

Мне совсем не хотелось идти дальше. Ману сделала два-три шага, оглянулась кругом. Брошь у нее на плече переливалась мерцающим светом. Меня охватывало необъяснимое ощущение, будто она тоже здесь только в гостях. Я молча шел за Ману. Дом, казалось, вымер. Наши силуэты отражались, скользили в высоких зеркалах. В комнатах уже пахло затхлостью и запустением. Настоящий музей одиночества, и Ману была здесь всего лишь тенью.

— Ману, — прошептал я, — ты ведь где-то живешь… У тебя же есть своя комната… Ее-то я и хочу посмотреть…

Поднявшись впереди меня по лестнице на второй этаж, она и тут принялась распахивать двери в пустые комнаты.

— Комната для гостей… спальня мужа… туалетная комната… моя спальня.

По крайней мере, чувствовалось, что в этой комнате кто-то живет. Я на мгновение задержался в дверях, обняв Ману за плечи.

Кровать, кресла… Селектор… журнальный столик… я охватил все это одним взглядом. И одновременно ощутил запах духов Ману. Я узнал бы его из тысячи: ее духи пахли травой, утром, летом. Здесь ждала меня моя безраздельная любовь, и я склонился над Ману, поднявшей ко мне лицо. Со сдержанной страстью коснулся губами ее глаз, ее губ.

— Ману, любимая, — сказал я, — кроме тебя, не будет никого, никогда… Ты ведь знаешь?

— Сумасшедший, — прошептала она. — Садись…

Но любопытство и нежность побуждали меня переходить от одной безделушки к другой. Мне хотелось все рассмотреть, потрогать, вдохнуть аромат каждой вещицы. Я переходил от кровати к секретеру, приподнимал лампы, выдвигал ящики. Ману следила за мной, улыбаясь с видом заговорщицы. Этот шутливый грабеж забавлял, трогал, волновал ее.

— А это что такое?

— Моя музыкальная шкатулка, — сказала она. — Ну-ка, открой…

Я приподнял крышку: раздался слабенький, надтреснутый, чуть фальшивый мотив. Я узнал «Форель».[11] Ману подпевала, не разжимая губ. Иногда она останавливалась, пока механизм шкатулки исполнял самые сложные рулады, затем продолжала, тихонько отбивая такт, словно хотела подбодрить невидимого музыканта, то и дело сбивавшегося с ритма и путавшего клавиши спинета. Под конец она, приподняв юбку за краешек, сделала реверанс. Я захлопал, наслаждаясь неповторимым очарованием этой минуты.

Ману покраснела. Взгляд ее оживился, и она показала мне шкатулку:

— Посмотри, что там внутри.

Там лежали мои письма в конвертах. Я их вытащил, и, прижавшись ко мне, она прочла некоторые места вслух.

— Ты пишешь лучше, чем я, — заметила она. — А может, ты лучше умеешь лгать.

— Ману! Как ты можешь…

Она бросилась мне на шею. Господи! Я переживал эти мгновения! Они были! А теперь…

Я поискал задвижку на двери.

— Она не запирается, — сказала Ману.

— Значит, кто угодно… твой муж…

— Он сюда никогда не заходит.

Под стопкой писем оказалась толстая записная книжка. Ману выхватила ее у меня из рук.

— Не смей! Это мой дневник. Каждый вечер я вспоминаю прожитый день. Тебе этого не понять. Ты мужчина.

— Можно посмотреть? Хоть одну страничку?

— Не стоит.

— Кто тебе подарил шкатулку?

— Никто. Она мне досталась от дедушки с бабушкой.

Я подошел поближе к камину, на котором стояла фотография.

— Это мои родители, — объяснила Ману. — Здесь они сняты всего за месяц до несчастного случая… Потому-то я ею так дорожу.

Мужчина на фотографии был высоким, темноволосым, с тонкими усиками. У его жены было болезненное лицо, полускрытое полями соломенной шляпки.

— Ты не слишком на них похожа, — заметил я.

— Мама тогда болела. Женщины у нас в роду не очень-то крепкие. Вот и тетушка Леа, мамина сестра, больна раком. Она в безнадежном состоянии.

Смутившись, я подошел к окну. Оно было необычной формы, какое-то усеченное. Сквозь жалюзи виднелся сад и обе улицы, освещенные стоявшим на углу высоким фонарем, над которым вились мошки. Еще одна аллея, также обсаженная густым кустарником, вела от дома к калитке, выходившей на улицу Сен-Жам.

— Ни у кого нет времени ухаживать за садом, — посетовала Ману у меня за спиной. — А жаль. Но в таком доме, как этот, требуется много слуг. А муж считает, что даже наша служанка нам слишком дорого обходится.

Я повернулся к Ману и сжал ее лицо в своих ладонях.

— Брось, — сказал я. — Забудь об этом. Через два дня мы будем далеко отсюда… Пусть это путешествие станет для нас каникулами.

Я почувствовал, что она пытается возразить мне, помотав головой, и еще крепче обхватил ее лицо. Пристально, почти сурово взглянул ей в глаза.

— Ману… Обещаю… Я буду очень осторожен. Твой муж ничего не заподозрит. Вы будете жить, как если бы меня там не было. Все, что мне нужно, — видеть тебя… каждый день… Понимаешь? Слушай, давай договоримся об условных словах. Если ты скажешь: «Ну и жара!» — это будет значить: «Я тебя люблю». Это ты сможешь твердить хоть целыми днями.

Я расхохотался, в восторге от свой выдумки, а Ману, заразившись моим весельем, повторила: