Раздвигая границы. Воспоминания дипломата, журналиста, историка в записи и литературной редакции Татьяны Ждановой - [88]

Все это, вместе взятое, объясняет, почему в 1974 году режим развалился с такой потрясающей скоростью – то есть фактически лопнул как мыльный пузырь. Его просто никто не поддерживал. Поэтому все семь лет своего правления хунта была полностью нелегитимной.

Это объясняет и то, почему военный режим оказался столь репрессивным. Полковники продержались у власти дольше любой другой диктатуры, управлявшей Грецией в XX веке. Чтобы этого добиться, они использовали драконовскую цензуру в литературе и искусстве, жесточайший контроль СМИ, религиозное и бытовое морализаторство, аресты и пытки, сопоставимые с мерами устрашения периода Второй мировой войны. Арестовывали и пытали людей органы тайной (асфалия) и военной полиции, а военные суды без разбора штамповали обвинительные приговоры. Кстати, в тюрьмах, по всей видимости, находилось гораздо больше людей, чем принято считать. Точных данных по этому вопросу до сих пор нет и обычно говорят о 5000–10 000 арестованных в первые дни. Однако мне попадались и ссылки на 40 000 человек, лишенных свободы без суда к осени 1967 года, и на 6500 политических заключенных, отбывавших сроки на одном только острове Юра – одном из многих и многих[130].

Все это насилие было направлено на то, чтобы держать население в страхе и полностью пресечь недовольство. Кстати, делалось это хитро и расчетливо: в документы по делам намеренно, как в моем случае, вносили путаницу, людей, опять же как и меня, сплошь и рядом судили заочно, в их отсутствие. Арестованных, как правило, не расстреливали, но пытали и ссылали. Часто их задерживали на непродолжительный срок – хотя бы на один день, – но люди не хотели садиться в тюрьму вообще и потому молчали.

Одновременно с «кнутом» использовалась политика «пряника»: преследуя и запугивая своих критиков, хунта раздавала подачки тем, кто стремился продвинуться в жизни и не особенно стеснялся в средствах. Кроме того, зачастую речь шла об удовлетворении повседневных насущных потребностей людей. Мой друг Тед Кулумбис как-то справедливо заметил, что в Греции простые люди всегда сильно зависели от бюрократов – вот и при полковниках им нужно было регулярно получать и продлевать в полиции лицензии на тот или иной вид деятельности или бизнес, разрешения на охоту или строительство нового дома, справки для университетов и потенциальных работодателей о политической благонадежности, заграничные паспорта и т. д. Люди не хотели рисковать и превращаться в париев. Да и жить к 1967 году они стали лучше и не готовы были ставить свое новое и хрупкое благополучие под угрозу[131].

Несколько слов об идеологии режима «черных полковников». Известно, что она опиралась на военизированный национализм, или т. н. «старопатриотизм», и консервативное православие. Центральное место в идеологическом оформлении режима заняли лозунг «Греция для православных греков» и призывы к возрождению национального духа на фоне отсылок к славному византийскому прошлому. Ничего выдающегося в этой идеологической программе, объявленной полковниками «национальной революцией», не было.

Пападопулос собрал в одном издании, озаглавленном «Наше кредо» («То пистево мас»), свои речи и статьи в крайне правых газетах, произнесенные и написанные на неуклюжей кафаревусе, сочетавшей высокопарный стиль и вульгарные коллоквиализмы. В них Греция сравнивалась к больным, лежащим на операционном столе, а хунта – с хирургом, призванным вернуть больному здоровье. Новый лидер заявлял о несовместимости коммунизма и греко-христианского духа, а также давал определение демократии как не имеющего отношения к выборам «осуществления ответственной власти представителями народа для удовлетворения общественного интереса»[132]. Разумеется, определять, в чем состоит общественный интерес, должны были сами эти никем не избранные представители.

Выше я уже отмечал, что Пападопулос и ближайшие члены его окружения начинали свою военную карьеру младшими лейтенантами при греческом диктаторе Метаксасе. Поэтому образ диктатора и построенной им политической системы навсегда запечатлелся в ограниченном и провинциальном сознании полковников. Не случайно в своей текущей политике они часто обращались к идеям, методам и средствам, применявшимся в свое время Метаксасом.

Есть в литературе по этому вопросу интересные сопоставления между довоенной диктатурой и режимом полковников[133]. Например, «Великая идея» и «Третья греческая цивилизация» довоенного диктатора перекликаются с «Национальной революцией» и «Четвертым миром» полковников. Есть параллели и в области цензуры. Например, и тот и другой режимы практиковали препубликационные запреты на писателей и книги. Только при Метаксасе были запрещены Маркс и Ленин, Дарвин, Фрейд, Гете, Гейне, Б. Шоу и А. Франс, а при Пападопулосе в запретный список из 200 авторов и 760 произведений как минимум на два года попали Аристофан, Фукидид, Ксенофонт, Шекспир, Сартр и Марк Твен. Софокл, Эврипид, Толстой, Достоевский и Чехов входили в оба списка. Любопытно было бы взглянуть на обоснования этих запретов. Собственно, хотелось бы взглянуть и на сами эти списки, – возможно, совпадений там гораздо больше. Так какая серьезная философия могла стоять за людьми, запрещавшими античных классиков?