Разбег - [50]

— Его подвел Бабаораз, — тихонько отозвался Аман. — Бабаораз представил материалы о сплошной коллективизации в Чарджупском округе. Ратх подтвердил данные. А потом все это назвали «левацкими» ошибками, перегибами, и отменили прежнее решение. Да и какая там коллективизация! — усомнился Аман. — Дехкан загоняли в колхозы силой. А теперь опять действует басмачество, и колхозы разваливаются.

— Да, дела, — с сожалением сказал Иргизов. — Вероятно, поэтому и не пришел сегодня Ратх?

— А почему же еще. Он, знаешь, какой самолюбивый. Партия для него — все на свете. Она ему заменяет и отца, и мать, и брата. Ратх так переживает, словно тяжело заболели все его близкие.

— Да, дела…

— Чего ты все время «дакаешь», — рассердился Аман. — Время опять начинается такое, что не дай бог. У нас уже поговаривают — скоро оба полка двинутся в Каракумы. Басмачи уже совершили налет на Ташаузский округ.

— Так, наверное, и будет, — согласился Иргизов.

— Так, конечно, — уточнил Аман. — Но у тебя не так. Зачем ты уезжаешь в такой момент? Разве твое место в университете? Твое место на коне, в кавалерийском эскадроне.

— Аман, все давно решено. Вещи собраны. — Иргизов помолчал, посмотрел на сцену, где сменился выступающий, и добавил: — Я не пришел бы сегодня сюда. Только ради Нины. После собрания концерт. Она будет читать Блока. Это ее последнее выступление в ашхабадском театре.

— Слышал уже, — сказал Аман. — Галия мне говорила. Но мы не очень-то радуемся вашему отъезду. Ты меняешь конское седло на коровье, — понял?

— Еще бы не понять!

— Твою археологию я вообще не признаю.

— Ладно, потише, на нас с тобой уже люди смотрят. Вон смотри, Кермолла выходит.

Шестидесятилетний старик в тельпеке и халате, поднявшись на трибуну, начал читать стихи о большевиках.

Туч больше нет. На небо вышла луна.

Ночь ушла. Пришел яркий день.

Нет царя. Давно прогнали царя.

Молодец ты — правишь страной, большевик!

Зал зааплодировал. Кермолла рассказал в стихах о победе большевиков, поклонился и гордо сел на место. Ему долго хлопали, и председательствующий попросил, чтобы Кермолла выступил еще. Старый поэт, однако, лишь приподнялся со стула, еще раз раскланялся и сел.

— Я понять не могу, Ваня, что тебе даст археология? — сказал Аман. — Я все в тебе понимаю. У тебя добрая душа, ты любишь женщин. Еще больше любят женщины тебя. Все правильно: так и должно быть, потому что женщины — это жизнь и продолжение жизни. А археология — что?

— Археология — воскрешение жизни, — ответил Иргизов. — Я хочу оживить всех когда-то погибших великих людей. И не только людей, но и целые эпохи, в которые жили великие люди.

— Товарищи, можно, в конце концов, потише, — попросили сзади.

— Все, молчим, — сказал Аман, оглянувшись, и спросил: — Интересно, долго еще будут выступать поэты.

— Сиди. Все равно, пока моя жена не выступит — никуда не уйдем. Вон, опять Мурадов на трибуне, смотри.

— Хороший парень, — подтвердил Аман. — Он мне нравится. Но тоже не пойму, зачем он в поэзию ударился? Медресе окончил, ученый человек, а сочиняет стихи. Слушай, о чем говорит!

Иргизов не согласился:

— Хорошо говорит, брось незаслуженно обижать человека. О раскрепощении женщин никто пока не писал. Он первый.

Через несколько минут начался концерт. Выступили туркменские бахши. Показали отрывок из «Ревизора» артисты Туркменского драмтеатра. Женскую роль в отрывке исполнял мужчина, знакомый Амана, и это доставило ему особое удовольствие. Он все время наклонялся к Иргизову и, смеясь, шептал:

— Это Курт. Я его давно знаю. Он моложе меня лет на пять. Это первый бабник был, клянусь. А теперь сам вышел на сцену женщиной. Вот как меняется жизнь, Ваня. Один из красного командира превратился в археолога, а другой — из мужчины в женщину!

— Эй, прекратите же вы! — опять потребовали сзади.

— Ладно, все. Молчу. Извините. — Аман разогнулся, привалился к спинке стула и стал смотреть на сцену.

Нина Ручьева вышла в длинном, до пят, светло-голубом платье. Иргизов замер. Аман сказал тихонько:

— Сиди тихо, а то еще скажешь ей что-нибудь.

Зина пододвинулась к Галие-ханум.

— Правда, у нее красивое платье? Мы вместе с ней шили.

— Ах, Зиночка, она так мила, — ответила Галия.

Нина свела ладони. Громкий бархатный голос актрисы заставил замереть всех. Нина читала Блока «На поле Куликовом». Читала не торопясь, с какой-то, незнакомой доселе Иргизову, приподнятостью.

Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами

Степную даль.

В степном дыму блеснет святое знамя

И ханской сабли сталь…

И вечный бой! Покой нам только снится

Сквозь кровь и пыль…

Аман опять приклонился к Иргизову. Тот вздрогнул, поморщился: любые слова сейчас неуместны.

— Ваня, это она о ком?

Иргизов отыскал руку Амана, пожал. Когда Нина прочитала и, после долгих аплодисментов, ушла со сцены, сказал:

— Это о нас.

Публика, выйдя из театра, растекалась по улицам и улочкам Ашхабада. Два молодых актера, держа под руки Нину Ручьеву, подвели ее к Иргизову.

— Пардон, дорогой товарищ, — сказал один. — Вот ваша возлюбленная.

— Идите, гуляйте, — грубовато спровадил их Иргизов.

Галия и Зима тотчас подхватили Нину под руки и защебетали около нее, словно весенние ласточки.