Раз, два, три, четыре, пять - [3]

— О боже, нет, не убивай меня, я… я сделаю все для тебя, только позволь мне жить, я так боюсь боли и выстрела тоже. Обещай мне, что ты не будешь стрелять.

Все пропало… Avaient I'inexpiable tort, d'ajourner une exquise mort.[3] Хи-хи-хи, удивительные любовники. Неужели завтра мне снова идти с протянутой рукой и чтоб меня снова вышвырнули за дверь? Ни за что! Она должна умереть. Попробуем еще раз поговорить спокойно, потом я выстрелю ей в висок.

— Обещай мне! Я буду все для тебя делать, работать, все.

Четвертая минута. «Я буду искать работу». Полгода мы только этим и занимались! Здорово сказано. Мозг у нее уже не функционирует. Несмотря на неудачу. Она ничего не может. Она ничего не знает. Она ломает руки. Она приблизила ко мне свое лицо. Как будто хочет что-то сказать по секрету. Золотые рыбки беззаботно плещутся в своем аквариуме. Высокий мелодичный звук.

— Любимый, послушай, я пойду на вокзал и спрошу, не нужна ли им девушка мыть уборные. Я буду спать с другими мужчинами, если этим смогу заработать денег для нас с тобой, я на все готова для тебя. На улице со мной иногда заговаривают. Однажды заговорил богатый старик. Что тут такого?

Глаза ее блестят. Она не знает, что она уже все равно что мертвая. Она как одна из тех теней, что молили Одиссея даровать им жизнь. Одиссей сражался вместе с Ахиллесом и Ахиллес против Пентесилеи. Опять Клейст! Никак я не могу отделаться от Клейста. Ахиллес убил Пентесилею, и она перед смертью не рассказывала ему таких сказок, какие мы рассказываем друг другу. Рандеву. Старички. Она молчит. Я отвернулся от нее, сижу согнувшись, уставившись на револьвер, который похож на стальной мотобот, пробирающийся узким проливом между двумя лиловыми цветами на коврике. Я оборачиваюсь к ней. Ее глаза полузакрыты, словно она дремлет. Сладострастные мечты о стариках. У Генриха фон Клейста не хватило терпения промолчать об Ахиллесе. Короткие рандеву с пожилыми мужчинами. Но со стариками быстро не получится…

— Я не знал, что ты так малодушна!

Внезапно я отчетливо услышал тиканье своих часов, но тут я вспомнил, что они давно проданы. Тик-тик. Нет. Это золотые рыбки своими чешуйчатыми телами стукаются о стекло, а может быть, это пузырьки, которые лопаются на поверхности. Меа покупала им еду. Сушеные водяные блохи перед рандеву. Не угодно ли мадам также прекрасную южнокитайскую саламандру? Собственно, Меа всегда была плохой хозяйкой: экономная в мелочах и расточительная в крупном. Сушеные блохи — неудачный пример. Она тихонько плачет. Что за женщина! Мечтает о богатых старичках. Неряха. На полу грязь. Необязательна, забывает о свиданиях. Иногда у нее дурно пахнет изо рта. Слишком много болтает. Теперь она притихла, надеется, что я о ней забуду, сидит затаив дыхание. Поглядывает на револьвер. Я поднял его с полу. Она не видит, что я заметил ее испуганный взгляд. А ночью — какой она жалкий партнер, неуклюжа, скованна, будто выполняет долг, не более. И всегда непочтительно отзывается о своей матери… Я встаю и подхожу к столу. Две маленькие пластинки джаза Джека Хилтона. Отчетливо вижу перед собой этого рыжеватого веселого молодчика. Кудрявый, точно херувим или сутенер. Богатые старички. Тюремная птаха. Голубой джаз. Меа тоже встала, крадется за моей спиной, подошла к окну. Волосы у нее растрепаны. Что она там делает? Сейчас бы выстрелить, якобы в воробья, который успел улететь… Но Меа стучит кулаками по стеклу и кричит, кричит, кричит! Замолчи, ради бога, прекрати! Стекло разбивается, осколки со звоном летят на пол и на улицу. И крик, крик. Рука у нее в крови, она пытается просунуть голову в узкое треугольное отверстие. В два прыжка я оказываюсь возле нее. Револьвер все еще у меня в руке.

— Убирайся прочь, на помощь, убивают, помогите!

Она бросается к двери, но я опередил ее и преградил ей дорогу. Входная дверь заперта, и ключ в ящике. Она бросает затравленный взгляд на окно. Но я уже не испытываю к ней сострадания, как прежде. Сначала она, потом я. Я делаю шаг вперед. Она проворно ускользает от меня. Изменение курса. Ускользает, увиливает. Кадриль вдвоем, ан аван. О, какая пытка перед смертью! Проклятая стерва! Я бросаюсь к ней, но между нами стол. Разговоры теперь уже не помогут, у нее совершенно безумные глаза. А у меня? Трижды вокруг стола, затем она снова метнулась к двери. Со второго раза мне удается ее схватить. На улице голос разносчика, тот же самый, вернулся. Зачем? Золотые рыбки беззаботно плавают в своем аквариуме. Там четверо, здесь двое. Серебряный самец держит револьвер. Пинг! Серебряный вытаращил круглые глаза на самую золотую, древняя как мир ревность пробудилась в нем. Револьвер направлен на Меа. Меа culpa.

Пятая минута. Грешен. Грех, сладострастие, рандеву, проклятие!.. Но я собираю последние остатки своего благоразумия (господи, хоть бы убрался этот разносчик) и обращаюсь к ней тихим, проникновенным голосом:

— Меа, прости меня, но ты сама согласилась. Для нас нет пути назад. Я немедленно последую за тобой.

Курок сопротивляется, потом уступает, становится мягким, как расслабленная мышца. Что-то щелкает. В комнате гремит выстрел. Я вижу две вещи, обе из стекла: та самая треугольная дыра в окне и круглый аквариум, который раскололся на два больших куска и десятки мелких. Вода выплеснулась, залив пол и камин. Два более мелких осколка застряли было в ковре, торчком, затем медленно опрокинулись. Рыбки трепыхаются, бьются, извиваются, оказавшись в новой среде. Меа стоит целая и невредимая, с закрытыми глазами. Я подавляю инстинктивное движение руки с револьвером к своему виску или ко рту. Есть еще пять пуль, кроме того, есть веревка, газовый кран, нож. Я двинулся к ней, башмаки у меня стали вдруг страшно тяжелыми. Она убегает, но медленнее, затем оседает на пол. Все-таки попал? Дым, крови не видно. Я жесток с тобой, Меа? Глаза у меня застлало пеленой, на душе тяжесть. Как она бледна! Я плачу не о ней, а об одном воспоминании, которое мной овладело. Мне было 9 лет, и моя мать болела, хотя и не лежала в постели. Я играл на рояле, и она попросила меня прекратить, потому что у нее болит голова. Но я продолжал играть, как будто не слышал. Тогда она запретила мне, более резко, чем когда-либо, а я выпрямился и начал шпарить варварские пассажи через все октавы. Не было клавиши, которой бы я не коснулся. Под конец я уже стучал по инструменту обеими кулаками, а моя нога изо всей силы давила на педаль, усиливая звук до чудовищных размеров, Мать подошла ко мне, странно, по-детски крича, и без чувств упала на пол. Прошло немало времени, пока она не пришла в себя. Я думал, что она умерла, и хотел умереть вместе с ней… Меа — бледная и измученная. Три из четырех золотых рыбок прыгают по полу к ней, будто хотят утешить. Удивительно, какая маленькая разница между роялем и револьвером, разбившим аквариум. Револьвер я положил. Стекло хрустит под моими башмаками. Я беру с дивана одну из жиденьких подушек и подсовываю ей под голову, подхожу к буфету, чтобы взять вина, которого там нет, уксусу, которого там нет, потом снова возвращаюсь к ней. Как удобно было бы сейчас, когда она так близко, я мог бы сам открыть ей рот. Вместо этого я беру пустую вазу для цветов, наполняю ее водой из чайника, который стоит на остывшей плите, и подбираю с полу золотых рыбок. Они такие холодные и скользкие. Резкими, порывистыми и однообразными толчками движутся они взад и вперед в своей вазе, свободные и счастливые. Затем я ногой сгребаю стекло в кучу и выглядываю в окно. Улица пустынна, разносчик исчез, может быть, насовсем! Снова выглянуло солнце. Звука выстрела, по-видимому, никто не слышал. Меа доживет до старости. Я никогда больше не буду говорить с ней об этих вещах. Лучше всего мне сейчас уйти на несколько часов, чтобы дать ей возможность прийти в себя после испытания, которому я ее подверг. На столе лежит клочок бумаги, своим неразборчивым почерком пишу ей записку. Вижу, как дрожат у меня пальцы. Отчетливо слышу ее дыхание. Она жива. На указательном пальце у меня кровь. А теперь что? В читальный зал, роман писать? Про испытание, которому я ее подверг… Она жива?.. Нет, нет, лучше я пойду к Хармсену, попрошу взаймы десятку. Заискивающий голос, мольба во взгляде, впалые щеки — все к моим услугам. К тому же на стуле висит золотая ливрея бедности, а сверху — моя шляпа; она пребывает в состоянии неустойчивого равновесия, которого, впрочем, не смогли нарушить никакие сотрясения воздуха — ни выстрел, ни крики. На часок исчезну. Невиль Сен-Клер отправляется на промысел. Нет, лучше сам Шерлок Холмс. Его последний поклон. Я ужасно устал. Я с улыбкой оглядываю комнату, посылаю Меа воздушный поцелуй, кланяюсь и закрываю за собой дверь.