Райское яблоко - [56]

– Алеша! Алеша-а-а! Да где же ты, Господи!

Мать кричала из большой комнаты, но голос ее как-то странно дробился, как будто он был из стекла.

– Алеша-а-а! Скорей! Папе плохо!

Он вскочил и побежал. Отец сидел в кресле в одних трусах, на плечо было накинуто одеяло, которое сползало, и мать поправляла его. Форточка была открыта настежь, в комнату врывался морозный воздух с желтоватой примесью уличного фонаря. Лицо у отца было белым, большим и дрожащим, с черными набухшими подглазьями, похожими на комья свежей земли. Он увидел Алешу и сделал какое-то слабое и робкое, как показалось Алеше, движение пальцами левой руки, как будто его отсылая обратно.

– Не двигайся, слышишь! – тем же стеклянным, не своим голосом прокричала мать. – Тебе нельзя двигаться, слышишь, Володя! Они уже едут!

Алеша не понял, кто это «они»?

– «Скорая», «Скорая» едет! – прошептала за его спиной бабушка. – Минут уже двадцать, как вызвали!

Отец начал задыхаться и с хрипом ловить воздух широко раскрытым ртом. Лицо превратилось из белого в голубоватое, и вдруг проступили на этом лице какие-то темные пятна.

– Дыши! – умоляла жена. – Ну, дыши! Возьми валидол! Почему ты не хочешь? Тебе же всегда помогает, всегда!

– Попить… – низко выдавил он. – Во-о-оды…

Бабушка легко, как балерина, выпорхнула на кухню и тут же вернулась с водой. Мать начала поить его, но он все ловил ускользающий воздух, хрипел и метался. Вода проливалась.

Минут через пять в дверь резко позвонили, и вошла бригада в пальто поверх белых халатов и в шапках. Доктор, не снимая верхней одежды, решительно подошел к отцу, пощупал пульс, заглянул в зрачки и тут же кивнул санитарам: «Носилки!»

– У нас не работает лифт по ночам, – сказала испуганно мать, – что же делать?

– Мы поняли, что он у вас не работает, – раздраженно ответил он. – Придется нести, делать нечего.

– Аркадий Андреич, – заметил один санитар, – зачем перекладывать-то? Давайте на стуле его понесем.

– Тяжелый, уроним, – сказал ему доктор.

– Шофера сейчас позовем, вчетвером…

– А, ладно, давайте! Оденьте его! – И он обернулся к Алешиной матери и тут вдруг заметил Алешу. – Вот ты и поможешь отца донести. Не надо шофера, вот парень поможет.

Мать принесла одежду и принялась напяливать ее на отца, но руки ее дрожали, и она не могла застегнуть ни одной пуговицы. Бабушка бросилась помогать. Отцовское лицо было уже не голубоватым, а лиловым, – да, ярко-лиловым, – глаза закатились.

– Ну, хватит! Копаться-то некогда! – прикрикнул рассерженный доктор.

– Да как же? Простудится! – всхлипнула мать.

– Уже не простудится.

Мать ахнула и прислонилась к стене. Вчетвером они подхватили тяжелое кресло вместе с полуодетым отцом, у которого забулькало внутри, оторвали его от пола и, напрягшись, понесли к двери. Алеша и тот санитар, который предложил обойтись без носилок, держали кресло сзади, доктор и второй санитар – спереди. Алеша видел перед собою согнутые и напряженные спины доктора и санитара и голову отца, которая болталась из стороны в стороны, как будто отец уже не мог удерживать ее в одном положении. Хрипы и бульканье становились все сильнее, а тот отдельный от них звук, с которым отец еще заглатывал воздух, стал редким и странно-певучим, как будто отец собирал свои силы, стараясь запеть что-то вроде молитвы, но хрипы мешали ему, и он ждал, когда эти хрипы утихнут.

За спиной Алеша слышал шаги матери и бабушки, и мама едва слышно стонала: «Володя-я-я-я». Несли отца долго – Алеше показалось, что прошло несколько часов, пока шофер, оставшийся на улице, отворил им подъездную дверь, отца осторожно переложили на носилки и втолкнули в машину. Доктор и санитар вспрыгнули за носилками, а второй санитар сел рядом с шофером. Мать ухватилась за дверцу и не давала доктору захлопнуть ее.

– Пустите меня! Пустите, я с вами! Куда вы везете его? – стеклянным своим, новым голосом вскрикивала мать, поднимаясь на цыпочки, чтобы разглядеть то, что происходит с отцом. – Я с вами поеду!

Доктор, наклонившись над носилками, заслонял отцовское лицо и большую часть его тела и не оборачивался.

– Езжайте сейчас в Склифосовского, – быстро и неохотно сказал санитар. – Спокойно оденьтесь, вам все там и скажут.

Мать обреченным и каким-то театральным даже движением уронила руки и зашаталась. Бабушка обняла ее. Машина отъехала.

– Он умер, – сказала вдруг мать очень тихо. – Он умер сейчас.

Она отстранила бабушку, вошла в подъезд и принялась медленно подниматься по лестнице.

Отца похоронили на Троекуровском кладбище, хотя как только известие о его смерти дошло до главного режиссера, он позвонил матери и сказал, что готов похлопотать о Новодевичьем. Мать лежала на кровати, одетая, не плакала и не разговаривала ни с бабушкой, ни с Алешей. К телефону подходила бабушка.

– Аня, – шепотом сказала бабушка, – можно вроде и на Новодевичьем. Ты как? Ты хотела бы?

Мать резко поднялась и вырвала у нее трубку.

– Не надо, – сказала она. – Не стоит хлопот. А ему все равно.

И снова легла.

Звонки не прекращались, потом друзья и знакомые начали приходить домой, всхлипывать, сморкаться, приносили цветы, которые некуда было ставить. А мать все лежала, не обращая ни на кого внимания, не разговаривая и не плача. Алеша заметил, как многие женщины присаживались на краешек кровати и гладили под одеялом ее ноги, как будто это было самым лучшим способом выразить свое сочувствие. Потом вставали и целовали ее в лоб, как будто она уже тоже была не живым человеком.