Райские новости - [104]

Бультман[109], Барт[110], Бонхёффер[111], Тиллих, например, даже иезуит Карл Ранер[112], — все они опускают традиционные представления о выживании личности после смерти. Для Бультмана концепция «перехода в божественный мир света, в котором „я“ предуготовано обрести божественное облачение, духовное тело», была «не просто непостигаема никаким рациональным способом», но «абсолютно бессмысленна». Ранер в одном интервью сказал: «Со смертью все кончается. Жизнь прошла и больше не вернется». В печатных работах он высказывался более осмотрительно, соглашаясь с тем, что душа выживет, но в неличном «панкосмическом» состоянии:

… душа, сбрасывая в смерти свою несовершенную телесную оболочку, раскрывается навстречу вселенной и, в некоторой степени, соопределяющему фактору вселенной, в точности в характере последней как основания для личной жизни других наделенных духом телесных существ.

Однако это простое метафизическое надувательство. Таким образом отдается предпочтение благопристойной абстрактной идее загробной жизни перед грубой антропоморфной, но человек жаждет отнюдь не загробной жизни или мученического венца ради нее.

Разумеется, по-прежнему есть много христиан, истово, даже фанатично верящих в антропоморфную загробную жизнь, и еще больше тех, кто хотел бы в нее верить. Нет недостатка и в христианских пастырях, которые — одни искренне, другие, как телепроповедники в Америке, из более сомнительных побуждений — горячо их поощряют. Именно на почве эсхатологического скептицизма несущего за это ответственность богословия и расцвел пышным цветом фундаментализм, так что сегодня наиболее активны и популярны как раз те формы христианства, которые наиболее бедны в интеллектуальном плане. Это же, по всей видимости, справедливо и в отношении других крупнейших мировых религий. И к этой, как и ко многим другим сторонам жизни двадцатого века, как нельзя лучше подходят строки У.Б. Йейтса:

Лучшему недостает убедительности, тогда как худшее

Исполнено настойчивости страстной.

Бернард оторвался от рукописи, чтобы убедиться, что двадцать с лишним студентов все еще его слушают. Лектором он был неважным и знал это. Он не мог поддерживать зрительного контакта со своей аудиторией (малейшее выражение сомнения или скуки на их лицах вынуждало его резко останавливаться на полуслове). Он не умел импровизировать на основе тезисов, а потому заранее старательно писал всю лекцию целиком, в силу чего она, вероятно, была перенасыщена материалом, что мешало легко воспринимать ее на слух. Бернард все это знал, но был слишком старой собакой, чтобы учиться новым трюкам; он просто надеялся, что тщательность, с которой он готовился к своим лекциям, компенсирует скучную их подачу. Этим утром отключились, похоже, только три или четыре студента. Остальные внимательно на него смотрели или писали в своих блокнотах. Привычная разношерстная компания, состоящая из студентов-дипломников и случайных слушателей: миссионеры в годичном отпуске для научной работы, домохозяйки, защищающие степени в Открытом университете[113], учителя, занимающиеся научно-исследовательской работой, несколько священников-методистов из Африки и две встревоженные с виду англиканские монахини, которые, он был в этом абсолютно уверен, скоро переведутся на другой курс. Шла всего лишь вторая неделя семестра, и он еще почти никого не знал по имени. К счастью, после этой вводной лекции курс продолжится в рамках семинарских занятий, а Бернард предпочитал их всем прочим.

— Таким образом, современная теология оказывается в классическом двойном тупике: с одной стороны, идея о личном Боге, ответственном за создание мира, в котором так много зла и страданий, логически требует идеи о загробной жизни, где это будет исправлено и компенсировано; с другой стороны, традиционные концепции загробной жизни не внушают более разумной веры, а новые, например ранеровская[114], не поражают массового воображения — и в самом деле, простым мирянам они непонятны. Неудивительно, что современная теология все больше и больше делает акцент на христианском преобразовании этой жизни — в форме бонхёфферовского «христианства, лишенного религиозности», или христианского экзистенциализма Тиллиха, или разнообразных видов теологии освобождения.

Но если вы лишите христианство обещания загробной жизни (и, давайте будем честны, угрозы вечных мук), на которую оно традиционно опирается, останется ли что-то, чего нет в светском гуманизме? Один из способов ответить — перевернуть этот вопрос и спросить, что есть в светском гуманизме, чего оно не позаимствовало бы у христианства.

Вот отрывок из Евангелия от Матфея, из главы двадцать пятой, который кажется особенно подходящим к данному случаю. В Евангелии от Матфея наиболее ярко из всех синоптических Евангелий[115] выражены апокалиптические настроения, и ученые часто ссылаются на эту его часть, как на Проповедь Конца света. Она завершается хорошо известным описанием Второго пришествия и Страшного суда:

Когда же приидет Сын Человеческий во славе Своей и все святые Ангелы с Ним: тогда сядет на престоле славы Своей; и соберутся пред Ним все народы; и отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов; и поставит овец по правую Свою сторону, а козлов по левую.