— Да просто потому, радость моя, что я, видишь ли, не вечен. Так что в один прекрасный день ты останешься одна и тебе придется позаботиться о себе! Но не можешь же ты здесь остаться совсем одна! Иначе… — Он прикусил язык.
Ева простодушно смотрела на отца. Джо понял — она пока не догадалась, о чем он хотел сказать.
— Иначе что? — полюбопытствовала дочь.
Джо промолчал. Повисла напряженная тишина.
— Папа! Нет, ты не можешь! Неужели ты собираешься продать Мангунгу?!
Отец упорно продолжал молчать, глядя пустыми глазами в темноту, где на горизонте угрюмо высились черные силуэты гор.
— Папа! — Ева повернулась к нему. В ее голосе был страх, и тот же страх Джо увидел на лице дочери.
— Ева, я старый человек. Больше того, я старик, хотя ты, возможно, так не считаешь. Только мне уже не по силам тащить на себе этот воз.
— Но… но ведь Мангунгу принадлежит нашей семье добрых две сотни лет, с тех еще времен, когда здесь появились первые переселенцы! Когда в Новой Зеландии основали первую методистскую общину! — Ева подбежала к отцу, опустилась возле его ног на колени. — Вспомни, ведь даже знаменитый Договор Вайнтанги был подписан именно здесь, в Мангунгу, на нашем ранчо! Папа, ты не можешь продать его! Ты не можешь, не можешь этого сделать!
Джо тяжело вздохнул:
— Я знаю, как ты его любишь, Ева! Знаю, как гордишься, что оно принадлежит нам, но, пойми, у нас нет другого выхода! Наследника-сына у меня нет, только вы с Лорел. В один прекрасный день ты поймешь это, как понял я, и тоже смиришься. Поверь, мне нелегко говорить о продаже ранчо, но мы не в силах сохранить Мангунгу. Я и так слишком долго за него цеплялся. Но чтобы жить тут дальше, необходимо осуществить чертову пропасть всяких дел: провести большой ремонт, купить новое, усовершенствованное оборудование. Все это накапливалось уже давно, пока наконец не рухнуло на меня, как снежная лавина. Я просто не могу… мне не по силам. Но одно могу тебе обещать: я не продам Мангунгу, пока за него не дадут настоящую цену.
Столкнувшись с жестокой правдой жизни, Ева, пожалуй, не нашлась что ответить. Почему-то мысль о том, что в один прекрасный день придется расстаться с ранчо, никогда, даже мимоходом, не приходила ей в голову. Продать Мангунгу?! Нет, ей этого не перенести! Увидеть, как ее родной дом перейдет в руки другой семьи, каких-то чужих людей!
— Не стоит так убиваться, милая, — мягко сказал отец. — Все не так плохо, как кажется, уверяю тебя. И потом, если представится возможность как-то этого избежать, клянусь, я все сделаю, чтобы сохранить Мангунгу. — Однако он сам понимал, что его слова прозвучали неубедительно.
— Я могу работать на ранчо, папа. Я же знаю его так же, как ты! Я могла бы…
— Не болтай ерунды, Ева. Это не жизнь для молодой девушки.
— Папа, для меня это единственно возможная жизнь. Другой я не хочу.
— Но не можешь же ты работать, как мужчина, в самом-то деле! Ты ведь и так сейчас надрываешься из последних сил! Так что лучше выкини все это из головы, хорошо?
— Но как мы будем жить в городе?! Черт возьми, что мы там будем делать?!
— Пока что все это дело далекого будущего, Ева. А сказал я тебе об этом сейчас только потому, что ты имеешь право знать. И еще я хочу, чтобы ты была готова к такому повороту событий. Хотя кто знает? Жизнь — штука сложная. Может, все еще изменится…
На следующий день, уже ближе к вечеру, вычистив стойла и окатив пол водой из шланга, Ева вскарабкалась на высокую изгородь, которая тянулась вдоль всего ранчо, и огляделась.
Как ни странно, после разговора с отцом ей удалось довольно быстро справиться с унынием — она попросту постаралась выкинуть все из головы, убедив себя, что все это ерунда, ни о какой продаже Мангунгу и речи быть не может. А поэтому теперь беззаботно насвистывала, постукивая в такт мелодии каблуком резинового сапога по столбу. Поправив черной от грязи рукой очки, вечно сползавшие на нос, Ева сердито засунула за ухо прядь волос, выбившуюся из пучка. Противные волосы вечно не давали ей покоя, они то и дело лезли в глаза или щекотали щеки, а самый упрямый завиток так и норовил попасть в рот.
По правде говоря, Еве следовало бы уже поторопиться домой готовить ужин, но начинался закат — время, которое она любила больше всего, если, конечно, не считать рассвета. И то и другое ей обычно бывало одинаково жалко пропустить.
Стояла осень, а в горах Северных территорий эта пора считается одной из красивейших из-за буйства царящих здесь красок. Вот и сейчас горы, горделиво вздымающие свои вершины по другую сторону бухты и кое-где покрытые зарослями кустарника, отливали голубым, и потому холмы, расстилающиеся прямо перед глазами Евы, казались на их фоне особенно зелеными.
Небо, там, где его не закрывали горы, в лучах заходящего солнца полыхало багровыми и пурпурно-алыми отблесками, а задержавшиеся на нем дымчато-серебристые облачка были похожи на газовый шарф из нежнейшего шелка.
Словно огромное зеркало, у подножия всего этого великолепия сонно дремало подернутое дымкой озеро. В сторону Тасмании от него, насколько хватало глаз, до самого Мангамука, простирались горы Хокианга. За ними просматривался океан. Но человеку приезжему, не знающему этих мест, отсюда могло показаться, что это всего лишь громадный водоем.
