Раубриттер (IV.II - Animo) - [73]

Святой Ауксилий, труды которого Гримберт когда-то прилежно штудировал, утверждал, что ангелы есть творения Господа, созданные не из глины и прочих грубых материй, но из благих помыслов и надежд, оттого им не требуется ни воздух, ни грубая человеческая пища. Если ангел испытывает голод, ему довольно услышать детский смех, чтобы заморить червячка, или увидеть улыбку раскаявшегося грешника — и это заменяет ему пиршественный стол не хуже, чем у епископа, с семью переменами блюд и розовым мозельским вином.

Святой Ансельм не был согласен с ним в этом. Он утверждал, что ангелы могут вкушать пищу, только делают они это в своих небесных чертогах, при этом едят они лунный свет, нарезая его на тончайшие ломти, и запивают настоянным на апельсиновых корочках апрельским ветром.

Святой Бенедикт Аахенский возражал им обоим. Он в свою очередь полагал, что…

Быть может, святые отцы, в совершенстве закалившие клинки в бесконечных схоластических битвах, многое знали о таких сложных материях, как человеческая душа и устройство Царства Небесного, но по части Господнего воинства их представления были неполны и противоречивы. Может, они вовсе ничего об этом не знали.

Гримберт знал.

Он видел, как пируют ангелы.

Первый же рутьер, успевший потянуться за ножом, взвыл, захлебываясь собственным криком, когда стоящий ближе всего ангел простер к нему белоснежную длань. Бледные пальцы Ангела, еще более тонкие и изящные, чем у придворных белошвеек, не озарились светом, не покрылись огненными письменами. Чуду, которое было в них заключено, не требовались примитивные эффекты, чтобы явить себя. Эти пальцы прошли сквозь разбойничий хауберк[35] беззвучно и мягко, как свет солнца проходит сквозь стекло, но Гримберт отчетливо видел, как брызжут в стороны искореженные звенья брони, а вслед за ними — мелкие осколки рутьерских ребер.

Пальцы Ангела обладали силой выпущенного в упор заряда картечи, однако при этом порхали невесомо как белоснежные голубки, успевая сделать больше движений, чем был способен распознать человеческий глаз. Рутьер с развороченной грудью еще не успел осесть, изумленно глядя на торчащие из раны обломки собственных ребер, за которыми виднелись натужно дрожащие потроха, а Ангел уже повернулся к его соседу, судорожно тянущему из ножен кинжал. Повернулся — и вновь сделал едва заметное мановение пальцами, подчиняясь которому тот мгновенно повалился в снег, хрипя и зажимая пальцами дыру на месте вырванного кадыка.

Третий оказался проворнее своих незадачливых товарищей, успел ткнуть Ангела под ребра коротким кацбальгером[36], но удар его, мощный, отточенный во множестве схваток и, без сомнения, смертоносный, не вызвал у Ангела даже стона, лишь едва заметную тень, пролетевшую по его прекрасному лику. А в следующий миг обладатель кацбальгера уже извивался ужом на земле, изломанный в таком множестве мест, словно по нему проехал груженный каменными плитами грузовой трицикл.

Гиены оправились от оторопи не мгновенно, но чертовски быстро. Все-таки они были хищниками, по-своему опытными и умелыми, быстро улавливающими те сигналы, которые вьются в окружающем эфире, а сигналов этих в кратчайший миг сделалось необычайно много.

— Руби! Руби их! Ахх-хр-р-ррр…

— Сука! На ножи!

— Гиены!

Ангелы пировали молча. Им не требовалось подбадривать себя боевыми кличами, они не испытывали нужды в грубой брани, они не смеялись в боевом упоении, не хохотали, не провозглашали проклятий и не сулили обещаний. Они просто пировали — почти беззвучно, если не считать треска кожи, легкого скрипа снега под ногами, и еще тех изумленных выдохов, что вырывались из рутьерских глоток, сопровождая в небеса выпорхнувшую из развороченного тела душу.

Они двигались в пугающе нечеловеческом ритме, не так, как двигаются существа из плоти и крови. Гримберту приходилось видеть искуснейших фехтовальщиков, сражающихся друг с другом в туринском палаццо чтобы заслужить лавровую ветвь из рук маркграфа, видел лучших в мире венецианских атлетов, демонстрирующих такие чудеса человеческого тела, что даже святые отцы после увиденного начинали сомневаться в установленных Господом рамках мироздания. Они словно и не двигались вовсе, а… Это было похоже на запись, сделанную сверхчувствительной камерой, но запись, из которой рука монтажера удалила в случайном порядке половину промежуточных кадров. И выглядело это…

Жутко.

Одним из первых сориентировался Олеандр Бесконечный. Раненный кацбальгером Ангел простер длань в его сторону, намереваясь вышибить из него душу одним прикосновением, но тот удивительно ловко отвел удар древком своего люцернского молота, отступил на полшага, присел, развернулся немного боком и…

Потрясающая ловкость, особенно в сочетании с таким громоздким оружием. Крутанувшийся вокруг своей оси молот ударил Ангела снизу в подбородок. Боек его был невелик, не чета тем тяжелым, как клювы грифов-падальщиков, боевым молотам данов, которые проламывают бронированные шлема точно пустотелые тыквы, однако удар его вышел сокрушительным. Ангел отшатнулся, но на половину секунды позже, чем следовало, и этой половины секунды хватило, чтобы его череп хрустнул, разделившись на части, точно причудливая шкатулка-головоломка из слоновой кости.