Ратное счастье - [3]

;— Ох, да не смеши ты меня, пулеметчица. Виталий Сергеевич же не знал, что ты на курсах одна среди мужчин учишься. Мы же восстановили истину. Чего ж обиду таить? Э... да ты, никак, плачешь? Ротный, да' в своем ли ты уме? И впрямь плачет девчонка!..

Но я уже не плакала — ревела в три ручья.

Воды... это самое... холодной поищу. — Полковник Вишняков растерялся. Впрочем, мне было все равно.

Вот принес. Попей. Ну, будет. Неудобно же — строевой офицер, и вдруг...

Товарищ полковник, если бы вы только знали, какие у меня были ребята в Сибирской!.. Непочатов: Пырков, Гурулев. А дед Бахвалов!.. Лучший пулеметчик дивизии. В прошлом чапаевец. Таежник-медвежатник. Бородища — хоть траншею подметай. В первый же день он мне заявил: «Хоть ты и взводный командир, но я тебе прямо скажу: я бы вашего брата и близко к траншее не подпускал». А потом, когда мое совершеннолетие справляли: «Кто из вас, мазурики, сказал, что женщина на фронте — это вред и беспорядок? Признавайтесь!» Ведь верно смешно? А Пырков? Он — тюменский вор. Терпел, терпел на фронте, да и проворовался. Седло у артиллеристов стащил. Не для себя, понимаете,— для меня. Ногу я тогда на ученьях вывихнула—верхом ездила. Судили мы его. Сами. Защитником деда Бахвалова назначили. А он: «Граждане судьи, черного кобеля не отмоешь добела». А командир стрелковой роты Мамаев: «Женщина на корабле — несчастье». Он из моряков. Мы с ним с утра и до ночи на первых порах грызлись. Командир полка решил было меня перевести в другую роту. А Мамаев, понимаете, обиделся: «Воспитывал, воспитывал, а теперь отдай дяде!» А Гурулёва немец Вальтер в траншее поймал и... привел его к нашему комбату. Понимаете? Вот было смешно. А мне попало тогда за то, что мой солдат без оружия по обороне бродит. А... Да что там говорить. Вот еще кого-либо потеряю — и сердце разорвется.

Ничего, девочка, пройдет. Ты у нас молодец. Время, говорят, лучший лекарь. Все раны со временем залечиваются.

Но и другое говорят, товарищ полковник: «Если ранено сердце — всю жизнь будет болеть». Не помню, кто сказал, но...

На обед к командарму я так и не пошла. С разрешения полковника завалилась на его узкую койку-нары и заснула как убитая. А проснувшись, испугалась:

— Опоздала!

— Куда? — Полковник Вишняков что-то писал при свете хорошо заправленной керосиновой лампы. — Дорога неближняя и небезопасная. На ночь глядя не отпущу. Переночуешь у наших телефонисток, а завтра спозаранок — в путь-дорогу.

В первый раз за всю войну, не считая госпиталей, я лежала на настоящей кровати и даже на простыне. Но все равно не сомкнула глаз до самого рассвета. Одолели воспоминания.

...Пулемет кипел, как самовар: в ребристом кожухе клокотал кипяток, из пароотводной трубки воронкой хлестал горячий пар. Стрелять теперь было бесполезно: раскаленный ствол изрыгает не пули, а сгустки расплавленного свинца. За пулеметом лежал комсорг полка Дима Яковлев. Рядом я,— он позвал на помощь. Последний пулеметчик из расчета — сержант Терехов скорчился тут же в мелкопрофильном окопе, головой на моей санитарной сумке. Редкими и жадными глотками он пил воздух, в горле его хрипело.

Я указала комсоргу глазами на раненого. Метрах в ста за нашей спиной проходил узкий овраг с почти отвесными стенами: там в относительной безопасности находились передовые санитарные посты. Дима понял меня без слов, соглашаясь, кивнул головой в надвинутой по самые брови каске, но сказал:

— Сначала воды. Надо охладить кожух, пока тихо.

И верно, стало вдруг удивительно тихо. А я-то подумала, что это у меня от воя и грохота уши заложило.

Я знала, что поблизости настоящей воды нет. Из лужи, не просохшей после вчерашнего дождя, в двух касках — своей и тереховской — принесла мутную жижу II усомнилась, можно ли такое заливать внутрь кожуха.

Лей сверху! — приказал комсорг. «Максим» зашипел, окутавшись паром. Над позицией взвилось клинообразное облачко. По нему, как по ориентиру, ударил вражеский миномет.

Дима?!

— Ерунда. — Кровь заливала голубые глаза комсорга. Ранка на макушке была небольшой, но глубокой. Он отфыркивался, и все торопил меня, и все рвался к пулемету. Так и не дал как следует перевязать. Поверх бинта попытался надеть каску, но, охнув, отшвырнул ее прочь. Подобрав, я укорила:

Напрасно. Если бы не она...

Ерунда,— отмахнулся раненый. Он жадно напился из моей фляги, вставил в приемник новую ленту и перезарядил пулемет.

Впереди послышался какой-то неясный шум. И вдруг уже явственно и очень громко: «Хайль, Гитлер! Зиг хайль.,.»

Дима, что это? Мне страшно...

Ерунда. Радиоустановки. На машинах. Похоже, будет «психическая» атака. Начну стрелять — ленту ровнее подавай.

Из сизого дыма они возникли точно из-под земли: развернутым строем, тремя плотными шеренгами, держа равнение — и, как на параде, двинулись в сторону наших позиций.

Почему-то никто не стрелял — ни атакующие, ни наши, И вдруг совсем где-то рядом начала лихорадочно и неприцельно бухать одинокая винтовка,— у кого-то нервы не выдержали.

Под один рост, под одну стать, в одну масть — как на подбор. Светловолосые, чубатые. Без головных уборов. С засученными по локоть рукавами, с автоматами у животов, с кинжалами наготове — за поясными ремнями перед грудью. Ноги в широченных голенищах, как в ведрах...