Растоптанные жизни - [21]

На каждом приехавшем повисло по нескольку человек. Окружённые родными и близкими, люди стояли неподвижно, как будто застыли в своих мыслях о пережитом, и сердце разрывалось от жалости, глядя как никто не умел улыбаться и радоваться своему возвращению. Печать горя и обиды была на лицах людей, прибывших буквально с того света.

Разочарование

Я целиком была поглощена рассматриванием этих картин, в ушах звенели голоса: «Сыночек! Мамочка! Коля! Петя! Наташа!». Это восклицали люди на платформе.

Совсем для меня незаметно ко мне подошёл мой муж, моя сестра с мужем, мой брат с женой, но моей мамы, дорогого лица моей мамы я среди них не увидела.

Я сразу всё поняла.

Ноги мои подкосились.

Моя мама, которая была бессмертной для меня, умерла без меня.

Парализованная, она лежала и одним пальцем писала в воздухе: «Любаша».

Теперь её больше нет.

Никогда я не увижу её…

Совершенно неожиданно для меня я увидела моих детей. Элегантные, повзрослевшие, они меня очень серьёзно рассматривали.

Уже с первых поцелуев я поняла, что это не те нежные, любящие, воспитанные дети, которых я оставила.

Я не ошиблась.

Это были три взрослых человека, воспитанные без меня, совершенно чужие мне по духу, по понятиям.

Я не могла простить моему мужу, что воспитание детей было отдано советской власти, которая сделала их чужими для меня.

Наши семейные отношения не устроились.

Слишком по-разному мы прожили последние десять лет.

Я была одинока в своём собственном доме, в своей семье.

Меня или не хотели понять или не могли.

В том и в другом случае я была несчастна — и дальнейшее пребывание в моей семье я сочла бессмысленным.

Мне нужно было участие, сочувствие, доброта, я не могла перенести вопросов моего мужа и детей: «Неужели в самом деле можно десять лет сидеть в лагере ни за что?»

Даже МГБ это поняло, а они этого не понимали.

Вот так моя надежда на возвращение в семью, домой, надежда, которой я столько лет жила, меня жестоко обманула…

И я ушла из дома, где каждый миг я чувствовала, что всё мне чужое.

Три года я скиталась без жилья, без денег, без работы. Три года я скрывалась от милиции, как преступница, потому, что мой паспорт не был прописан. Три года я не знала утром, где буду ночевать.

Единственная душа, которая могла бы меня понять, — моя мама, — была в могиле, а к другим я не обращалась, и никто не знал из моей семьи, в каком я положении.

Я бродила по Москве, заглядывала в окна домов, всюду была жизнь, все имели свой кров, свои постели, я же была бездомная, одинокая, в неизвестном ожидании, когда же подойдёт моя очередь реабилитированной на получение жилой площади.

Я ничего не нашла из того, чем жила десять лет и что надеялась встретить вновь.

Ничего не осталось от той жизни, когда я оставила дом, одев большую шляпу, а затем платок дворничихи.

Всё кануло в вечность.

Пропало бесследно.

Но я не думала об этом, я не жалела об этом, я слишком устала для этого…

Как уехать?

Что предпринять?

Как уехать из страны, где я родилась, где столько радовалась и страдала и где нет теперь места для меня, где я чужая, выброшенная из жизни…

Эти мысли мне не давали покоя.

Всё, что меня окружало, было для меня пыткой.

Мне хотелось кричать, глядя на алкоголиков и сквернословов.

Выходные дни и праздники были ужасными: улицы были заполнены пьяными, всюду драки и поножовщина, милиция с ног валилась, хватая то одного, то другого хулигана.

Что это?

Светопреставление?

Может быть, я сошла с ума и мне всё это кажется?

Нет! это правда!

Настало время, когда приличные люди в Москве стали бояться показываться в ресторанах или в других общественных местах. Там засилье алкоголиков, взяточников и всякого рода подлецов…

Даже в кино порядочные люди стали ходить днём, чтобы не сталкиваться с хулиганами, которые буквально наводнили Москву.

Через три года, в 1959 году, зимой, мне дали «жилплощадь».

Это было 9 квадратных метров, отгороженных от большой комнаты в общей квартире.

Рядом с моей дверью жила выжившая из ума старуха, которая колотила чем попало в мою дверь.

Но я этого не замечала.

Это было моё.

Там стояла моя постель.

Я могла закрыться и лежать или сидеть и думать, а не гулять потому, что деться некуда.

Я не замечала, что это не комната, а насмешка, что это меньше моей одиночной камеры на Лубянке, я была счастлива, что я — дома.

Совершенно случайно я встретилась с одной женщиной, которая мне предложила обмен на город Сочи, где жила её мать, и та хотела приехать к дочери в Москву.

Не задумываясь, я согласилась на этот обмен.

Очень быстро оформила документы и уехала в Сочи, к морю.

Это было в феврале 1960 года, но в Сочи всё цвело по-весеннему.

Море, тишина.

Нет сумасшедшей московской сутолоки.

Я вставала в пять часов утра и бежала к морю.

Садилась на берегу, закрывала глаза и слушала шум морской.

У моря я сидела до позднего вечера, я обедала у моря, пила чай на берегу моря. Я сблизилась с морем, как с человеком.

Людей я не замечала, избегала всяческих знакомств. Я была рада своему одиночеству.

И всё же я познакомилась с человеком, который показался мне совсем не похожим на всех, он был совсем другой: он искал со мной встречи и каждый день присылал мне чудесные цветы, но всё это было совсем не навязчиво, не назойливо, какая-то деликатность сквозила во всём его поведении. Он не пил водки, спокойная и мягкая манера разговаривать и всё его поведение и даже вся его фигура были какими-то не современными.