Растоптанные жизни - [17]
Я слышала про такую категорию людей в Советском Союзе, но никогда не могла себе представить, что они так выглядят, что можно довести людей до такого состояния. На прогулки их не выпускали, так как, выходя из камеры, они бросались на надзирателей, стараясь отобрать у них курево. Людей из нашего круга, то есть политических заключённых, они никогда не видели. С детских лет они содержатся в тюрьмах и не имеют никакого представления о жизни вне тюрем.
Когда мы вошли в камеру, они потеряли дар речи от неожиданности. На несколько минут воцарилась мёртвая тишина, затем старшая из них (кстати, тоже Люба, моя тёзка) спросила нас:
— Интеллигентки?
— Да.
Они совсем растерялись и, вероятно, подумали, что началось светопреставление.
Всю свою жизнь я очень боялась скверных слов, меня это оскорбляло, во всяком случае, я думала, что сквернословят люди только тогда, когда ссорятся.
Но эти женщины и в мирной беседе употребляли такие слова, которых я никогда не слышала, и это, пожалуй, для меня лично было самым ужасным наказанием.
Они спросили, нет ли у нас сигарет.
Я сказала, что у нас есть на книжке у начальника тюрьмы полагающиеся заключённым деньги, и я могу купить в тюремном ларьке сигареты, хлеб, сахар и даже конфеты.
Таких вещей они никогда не видели, и в их глазах засветилась какая-то искра.
Люба меня спросила, куплю ли я для них все перечисленные продукты.
Я сказала, что куплю для всех всё, что можно, но только с условием, если они перестанут сквернословить.
Это было для них совсем необычным, однако Люба дала команду:
— Девки, чтоб я здесь мата не слышала больше!
Свершилось чудо: эти потерявшие образ человеческий существа перестали ругаться, получая за это сигареты и еду.
Один раз Люба спросила меня, не могу ли я рассказать им какой-нибудь «роман». Я сразу не поняла, что она имеет в виду. Оказалось, они хотели, чтоб я им рассказывала романы, рассказы, фильмы.
Я охотно пересказывала им всё, что приходило мне на память из книг, фильмов и пр., и должна сказать, что более благодарных слушателей, чем оказались они, представить себе трудно.
Таким образом, я нашла ключ к их сердцам, и обстановка в камере стала сносной.
Через десять месяцев нашего пребывания в Курганской тюрьме в камеру вошёл начальник тюрьмы в сопровождении своих подручных и объявил нам с Нюсей, что мы освобождаемся досрочно, на два месяца раньше, «за благотворное влияние на заключённых».
Чувство жалости и брезгливости охватило нас, когда мы, покидая эту камеру, видели плачущих, обречённых, вконец искалеченных женщин.
Мы выдержали! Мы пережили Курганскую тюрьму — а это что-то да значит!
Мы вышли живыми оттуда, откуда никто не выходит, но выглядели мы, как два трупа, выкопанные из земли.
Потьма
Шёл десятый год моего заключения (имея в виду отсиженные первые три года).
Я невероятно устала. Мне казалось, что прошлая моя жизнь — это книга, которую я давно читала; мне казалось, что я никогда не была человеком; когда я вспоминала своё давнишнее отражение в зеркале, мне казалось, что это была другая женщина из сказки, не я. Мне не верилось, что когда-то я спала на чистой удобной постели, ела за чистым столом из чистой посуды, всё это было так далеко, в таком тумане, что казалось неправдой.
После недельного пути нас с Нюсей привезли в Потьму, в Мордовскую АССР, в знаменитые старые политические лагеря, которые существуют с 1927 года, в лагерный пункт № 6 для женщин.
Впервые за десять лет заключения мы увидели посреди лагеря клумбу с цветами, деревья и чистый воздух.
Женщины работали на фабрике, где шили бельё для Советской Армии. Фабрика была тут же, в зоне.
В этом лагере был клуб, где стоял даже рояль, были пианистки, певицы — словом, самодеятельность работала. Всё как в сказке. Не верилось, что за эти десять месяцев в Советском Союзе ликвидированы лагеря усиленного режима и для политзаключённых жизнь в лагере стала более сносной.
Всё было ново для нас, но не долго меня радовала эта обстановка. Захотелось домой!
Так захотелось обнять детей, поцеловать маму, мою бедную маму, которая умерла в 1952 году, но я об этом не знала. Такая тоска щемила сердце, глаза беспрестанно наполнялись слезами.
Потьминское лагерное начальство предупредило Нюсю и меня, чтобы мы не вздумали здесь устраивать забастовки; они не знали, что у нас уже не было сил для этого, что мы до предела измучены и опустошены…
В потьминских лагерях я провела свой последний год заключения.
Первый день свободы
То одна, то другая заключённая стали получать из дому письма, в которых сообщалось, что очень многие возвращаются из лагерей, главным образом те, кто был осуждён Особым совещанием, так как Особое совещание ликвидировали.
Дошла и до меня очередь. Я получила письмо из дому: «Где же ты, ведь так много людей уже вернулось».
Какая-то новая атмосфера давала себя знать — в стране происходило что-то новое, ещё нам не известное, но начальство молчало, не было инструкций, чтобы нам об этом объявить.
С нами стали разговаривать совсем по-иному, вежливо, с доверием.
Многих из нас расконвоировали, и мы поселились в специальном домике, в полукилометре от лагеря. Мы ходили без конвоя, хотя и по определённому маршруту, но всё же чувствовалась какая-то относительная свобода.
Франсиско Гойя-и-Лусьентес (1746–1828) — художник, чье имя неотделимо от бурной эпохи революционных потрясений, от надежд и разочарований его современников. Его биография, написанная известным искусствоведом Александром Якимовичем, включает в себя анекдоты, интермедии, научные гипотезы, субъективные догадки и другие попытки приблизиться к волнующим, пугающим и удивительным смыслам картин великого мастера живописи и графики. Читатель встретит здесь близких друзей Гойи, его единомышленников, антагонистов, почитателей и соперников.
Автобиография выдающегося немецкого философа Соломона Маймона (1753–1800) является поистине уникальным сочинением, которому, по общему мнению исследователей, нет равных в европейской мемуарной литературе второй половины XVIII в. Проделав самостоятельный путь из польского местечка до Берлина, от подающего великие надежды молодого талмудиста до философа, сподвижника Иоганна Фихте и Иммануила Канта, Маймон оставил, помимо большого философского наследия, удивительные воспоминания, которые не только стали важнейшим документом в изучении быта и нравов Польши и евреев Восточной Европы, но и являются без преувеличения гимном Просвещению и силе человеческого духа.Данной «Автобиографией» открывается книжная серия «Наследие Соломона Маймона», цель которой — ознакомление русскоязычных читателей с его творчеством.
Работа Вальтера Грундмана по-новому освещает личность Иисуса в связи с той религиозно-исторической обстановкой, в которой он действовал. Герхарт Эллерт в своей увлекательной книге, посвященной Пророку Аллаха Мухаммеду, позволяет читателю пережить судьбу этой великой личности, кардинально изменившей своим учением, исламом, Ближний и Средний Восток. Предназначена для широкого круга читателей.
Фамилия Чемберлен известна у нас почти всем благодаря популярному в 1920-е годы флешмобу «Наш ответ Чемберлену!», ставшему поговоркой (кому и за что требовался ответ, читатель узнает по ходу повествования). В книге речь идет о младшем из знаменитой династии Чемберленов — Невилле (1869–1940), которому удалось взойти на вершину власти Британской империи — стать премьер-министром. Именно этот Чемберлен, получивший прозвище «Джентльмен с зонтиком», трижды летал к Гитлеру в сентябре 1938 года и по сути убедил его подписать Мюнхенское соглашение, полагая при этом, что гарантирует «мир для нашего поколения».
Константин Петрович Победоносцев — один из самых влиятельных чиновников в российской истории. Наставник двух царей и автор многих высочайших манифестов четверть века определял церковную политику и преследовал инаковерие, авторитетно высказывался о методах воспитания и способах ведения войны, давал рекомендации по поддержанию курса рубля и композиции художественных произведений. Занимая высокие посты, он ненавидел бюрократическую систему. Победоносцев имел мрачную репутацию душителя свободы, при этом к нему шел поток обращений не только единомышленников, но и оппонентов, убежденных в его бескорыстности и беспристрастии.
Мемуары известного ученого, преподавателя Ленинградского университета, профессора, доктора химических наук Татьяны Алексеевны Фаворской (1890–1986) — живая летопись замечательной русской семьи, в которой отразились разные эпохи российской истории с конца XIX до середины XX века. Судьба семейства Фаворских неразрывно связана с историей Санкт-Петербургского университета. Центральной фигурой повествования является отец Т. А. Фаворской — знаменитый химик, академик, профессор Петербургского (Петроградского, Ленинградского) университета Алексей Евграфович Фаворский (1860–1945), вошедший в пантеон выдающихся русских ученых-химиков.