Растоптанные жизни - [16]
В танках сидели пьяные танкисты из специального карательного отряда, который был вызван генералом Бочковым для расправы с нами, безоружными заключёнными.
Вся процедура длилась не более сорока минут, но эти сорок минут унесли около пятисот жизней, и более семисот человек тут же буйно помешались, их погрузили в эшелоны и срочно увезли.
На наших глазах, посреди лагеря, Бочков построил свою «армию» и объявил всем благодарность «за хорошую службу».
«Служим Советскому Союзу!» — гаркнули в ответ пьяные убийцы и разошлись. За ними вышел и главный убийца Бочков.
Весь лагерь превратился в сплошные камни и обломки, по всей территории лежали трупы и раненые.
Начальник санитарной службы дал приказ доктору Фустеру заняться ранеными и спасти тех, кого ещё можно спасти. Фустер стал за операционный стол, ему ассистировал глазной врач.
Со всех концов заключённые стали приносить в одеялах и на руках раненых, стонущих, кричащих солагерников.
Фустер надел на меня белую шапочку и марлевую хирургическую маску (которую я до сих пор берегу) и попросил меня стоять у хирургического стола с блокнотом и записывать имена тех, кто ещё мог себя назвать. К сожалению, почти никто уже назвать себя не мог.
Раненые в большинстве своём умирали на столе и, глядя на нас уходящими глазами, говорили: «Напишите маме, мужу, детям» и т. д.
Когда мне стало особенно жарко и душно, я сняла шапочку и в зеркале увидела себя с совершенно белой головой. Я подумала, что, вероятно, почему-то моя шапочка была напудрена, я не знала, что находясь в центре этого неслыханного побоища и наблюдая всё происходившее, я за пятнадцать минут стала совершенно седой.
Тринадцать часов стоял Фустер на ногах, спасая кого мог.
Наконец этот выносливый талантливый хирург сам не выдержал, потерял сознание, упал в обморок, и операции окончились…
Пытка
Дверь в операционную отворили и назвали мою фамилию.
Я вышла и увидела у дверей двух солдат и начальника режима.
«Марш вперёд!» — скомандовали мне. Два солдата стали за моей спиной и повели меня на вахту, в маленькую комнату, где сидел Бочков и много солдат.
«А, член временного правительства!» — съязвил этот пошлый солдат в форме чекистского генерала. «Дайте ей, как следует!» — сказал он и вышел.
Я осталась в окружении солдат, которым Бочков приказал меня избить.
Вдруг один солдат крикнул: «Ах ты, тварь, бунтовать?». С этими словами он поднёс руки к моему лицу и ударил ладонь об ладонь, имитируя удары по моему лицу. Все лица солдат смотрели на меня добродушно и с сочувствием. Я тут же сообразила, что это солдаты не из карательного отряда, а хорошие ребята, которые нам сочувствовали, и никто из них не посмел меня ударить. Они кричали, хлопали в ладоши, а за окном стоял довольный Бочков в полной уверенности, что меня избивают.
Я пожимала руки солдат с благодарностью, я готова была кричать на весь мир, что ещё есть и такие добросердечные солдаты, которые нам сочувствуют.
Но для полного впечатления я забыла хоть раз крикнуть и вспомнила об этом только тогда, когда услышала под окном голос Бочкова: «Молчит, сволочь, знает, что виновата».
Затем Бочков вошёл и сказал: «Хватит, ребята, она и так это запомнит».
«Концерт» был окончен; все разошлись.
В бараки войти было невозможно, там были сплошные камни, заключённые, вконец измученные, сидели на улице, ожидая дальнейших событий.
В лагерь приехал старший следователь МГБ из Москвы. Гладко прилизанная голова, с длинным птичьим лицом, в гражданском костюме, он взялся за дело очень рьяно. Он вызвал меня и Нюсю и сказал, что мы обязаны назвать зачинщиков забастовки, кто и как начал бунтовать людей.
Мы с Нюсей сидели молча, никак не реагируя на его слова.
Он, снова и снова повторяя свои требования, грозил нам, что «применит всю свою мощь», и упираться нам нет никакого смысла.
На наше упорное молчание и насмешливый взгляд он отвечал градом ругательств.
Мы молчали. Вдруг Нюся, притворившись дурочкой (зная отлично, что такие типы своих фамилий не называют), спросила его: «Цэ вы гражданын Крэтын? Кажуть, що крэтын до нас прыйихав». Сказала она это на украинском языке, но он понял эту игру слов и заорал во всю глотку:
— В Курган, в закрытую тюрьму, там заговорите!
Курганская закрытая тюрьма
Закрытую тюрьму в Кургане мы знали по слухам. В эту тюрьму посылали неисправимых убийц и особо опасных уголовников на верную смерть. Живым оттуда уже никто не возвращался. Там режим был тщательно продуман для вернейшей гибели заключённых.
Как правило, политических туда не посылали, но старший следователь МГБ с гладко прилизанной головой нас с Нюсей отправил в эту тюрьму, сроком на один год, за то, что мы «не помогли следствию».
1 августа 1954 года мы с Нюсей прибыли в Курганскую закрытую тюрьму.
На нас надели полосатые (зелёное с серым) юбки до полу, такие же кофты и ботинки, приблизительно 44 размера. К этому костюму обязательно полагался головной убор типа пилотки. Когда «обмундировка» была закончена, мы посмотрели друг на дружку — и никак не могли удержаться от душившего нас смеха.
Нас привели в камеру, где сидело одиннадцать женщин, но выглядели они, как выглядят чудовища из пещер: никаких человеческих признаков в них не было. Это были обречённые на медленную смерть уголовницы, на совести которых лежал не один десяток убийств.
Франсиско Гойя-и-Лусьентес (1746–1828) — художник, чье имя неотделимо от бурной эпохи революционных потрясений, от надежд и разочарований его современников. Его биография, написанная известным искусствоведом Александром Якимовичем, включает в себя анекдоты, интермедии, научные гипотезы, субъективные догадки и другие попытки приблизиться к волнующим, пугающим и удивительным смыслам картин великого мастера живописи и графики. Читатель встретит здесь близких друзей Гойи, его единомышленников, антагонистов, почитателей и соперников.
Автобиография выдающегося немецкого философа Соломона Маймона (1753–1800) является поистине уникальным сочинением, которому, по общему мнению исследователей, нет равных в европейской мемуарной литературе второй половины XVIII в. Проделав самостоятельный путь из польского местечка до Берлина, от подающего великие надежды молодого талмудиста до философа, сподвижника Иоганна Фихте и Иммануила Канта, Маймон оставил, помимо большого философского наследия, удивительные воспоминания, которые не только стали важнейшим документом в изучении быта и нравов Польши и евреев Восточной Европы, но и являются без преувеличения гимном Просвещению и силе человеческого духа.Данной «Автобиографией» открывается книжная серия «Наследие Соломона Маймона», цель которой — ознакомление русскоязычных читателей с его творчеством.
Работа Вальтера Грундмана по-новому освещает личность Иисуса в связи с той религиозно-исторической обстановкой, в которой он действовал. Герхарт Эллерт в своей увлекательной книге, посвященной Пророку Аллаха Мухаммеду, позволяет читателю пережить судьбу этой великой личности, кардинально изменившей своим учением, исламом, Ближний и Средний Восток. Предназначена для широкого круга читателей.
Фамилия Чемберлен известна у нас почти всем благодаря популярному в 1920-е годы флешмобу «Наш ответ Чемберлену!», ставшему поговоркой (кому и за что требовался ответ, читатель узнает по ходу повествования). В книге речь идет о младшем из знаменитой династии Чемберленов — Невилле (1869–1940), которому удалось взойти на вершину власти Британской империи — стать премьер-министром. Именно этот Чемберлен, получивший прозвище «Джентльмен с зонтиком», трижды летал к Гитлеру в сентябре 1938 года и по сути убедил его подписать Мюнхенское соглашение, полагая при этом, что гарантирует «мир для нашего поколения».
Константин Петрович Победоносцев — один из самых влиятельных чиновников в российской истории. Наставник двух царей и автор многих высочайших манифестов четверть века определял церковную политику и преследовал инаковерие, авторитетно высказывался о методах воспитания и способах ведения войны, давал рекомендации по поддержанию курса рубля и композиции художественных произведений. Занимая высокие посты, он ненавидел бюрократическую систему. Победоносцев имел мрачную репутацию душителя свободы, при этом к нему шел поток обращений не только единомышленников, но и оппонентов, убежденных в его бескорыстности и беспристрастии.
Мемуары известного ученого, преподавателя Ленинградского университета, профессора, доктора химических наук Татьяны Алексеевны Фаворской (1890–1986) — живая летопись замечательной русской семьи, в которой отразились разные эпохи российской истории с конца XIX до середины XX века. Судьба семейства Фаворских неразрывно связана с историей Санкт-Петербургского университета. Центральной фигурой повествования является отец Т. А. Фаворской — знаменитый химик, академик, профессор Петербургского (Петроградского, Ленинградского) университета Алексей Евграфович Фаворский (1860–1945), вошедший в пантеон выдающихся русских ученых-химиков.