Рассвет над Киевом - [34]

С начала артиллерийского обстрела едва ли прошло и полминуты, а люди и носилки уже исчезли.

Небо, нет не только небо, — весь мир показался мне каким-то пустым и осиротевшим.

9

Выключив мотор, я посмотрел туда, где час назад стоял самолет Тимонова. Механик ожидал возвращения своего командира.

— Как работала машина, приборы, вооружение? — услышал я привычные слова Дмитрия Мушкина.

Я машинально, по привычке ответил:

— Все в порядке. — Как не соответствовал этот ответ действительности.

— Почему-то Тимохи все еще нет.

— Не будет его: сбит Тимоха, — тихо проговорил я. Механик растерянно уставился на меня.

— Как сбит?!

Подошли Кустов и Лазарев. Я рассказал о приземлении Тимонова. Не зная зачем, вытащил из левого кармана гимнастерки свой партийный билет, вынул из него рекомендацию, написанную сегодня на КП, и начал читать вслух:

— Тимонова Николая Архиповича, 1922 года рождения, уроженца Орловской области, Камаринского района, села Козинское знаю по совместным боям с фашистскими захватчиками с сентября 1942 года по…

— Почему у нас в полку не заведено писать заявления, что, в случае гибели, считайте меня коммунистом? — спросил Лазарев.

Кустов решительно рассек воздух рукой:

— И правильно! От такого заявления пахнет обреченностью. Я против бумажных красований преданностью партии. Считаешь себя достойным, подавай заявление без всяких «если» и «в случае». Партия тебя поймет. На войне смерть не хитрая штука. Победа! — вот в чем суть нашей борьбы.

— Правильно, Игорь, — согласился я.

— Наверно, погиб, — подавленно проговорил Лазарев, понурив голову. Его высокая, сутуловатая фигура еще больше согнулась. На осунувшемся лице застыло выражение страдания. Очевидно, он понял, что поспешил с атакой на «фоккера». Мне хотелось обрушиться на него, но, вспомнив слова Тимонова: «Это дело нехитрое… Для нас сознание собственной вины — самое действенное наказание», сдержался.

Да и в чем виноват Лазарев? Задор молодости и ненависть к фашистам у него плещутся через край. И понятно: как только он увидел перед собой хвост вражеского истребителя, сразу же кинулся на врага. Что это была приманка, Лазарев просто не мог понять. В бою с этим тонким тактическим приемом ему еще не приходилось сталкиваться. Он поддался. Мы с Кустовым, хотя и больше были знакомы с хитростью врага, тоже не сумели быстро раскусить ее и потому, не раздумывая, бросились на защиту Лазарева.

У нас взаимовыручка стала как бы инстинктом. На это фашистские летчики и рассчитывали, заранее предугадав наши действия. У них получилось неплохо. Враг в своих целях сумел использовать против нас даже нашу силу — взаимовыручку. Сложна психология боя и не так просто в ней разобраться. А нужно. Нужно, чтобы побеждать.

— Понял ли ты свою ошибку? — спросил я Лазарева.

— Теперь дошло, — выдавил он. — Лучше бы самому погибнуть, чем…

Кустов оборвал его:

— Брось говорить глупости. Этим Тимохе не поможешь. Погибнуть в бою легче всего.

Лазарев промолчал. Никогда я не видел его таким понурым и угнетенным.

Нас окружили техники, летчики. Весь аэродром хотел знать, почему не возвратился с задания Тимонов.

Смерть на фронте витает всюду. Очевидно, поэтому и говорят, что к ней можно привыкнуть. Но это только говорят. К смерти не привыкают. По крайней мере, пока человек здраво мыслит. Вот почему гибель всегда тревожит душу. Несчастье с Тимоновым, любимцем полка, особенно больно задело нас. Его пытливый ум, задушевность и прямота передавались всем, кто с ним встречался. Он был настоящим товарищем в любых условиях.

Тимонов был совсем молод, но он много сделал. Не раз этот рядовой авиации приносил нам победу в воздушных боях. В этом бою он сумел один разбить строй фашистских бомбардировщиков. С ним мы всегда побеждали. А ведь щупленький и, по сути дела, больной человек…

— Надо бы сейчас слетать на У-2 и узнать, что с Тимохой, — сказал Кустов. — Может, чем-нибудь поможем?

Я пошел на КП. Оттуда уже к нам бежал начальник штаба майор Матвеев. Федора Прокофьевича за седую голову (да и по годам в полку он был старше всех) мы звали Стариком, хотя в работе и по темпераменту он не уступал молодым. Старик, не дав мне доложить по форме о вылете, с тревогой спросил о Тимонове.

— Как сбит?! — вырвалось у него такое же восклицание, как и у техника Мушкина. — Ай, Тимоха, Тимоха, — сокрушался Федор Прокофьевич.

Я попросил майора позвонить полковнику Герасимову, чтобы он выделил У-2 слетать на передовую.

Мы спустились в землянку КП. Матвееву из дивизии ответили, что у них имеется только один самолет связи и его ни в коем случае нельзя использовать не по назначению.

— Как так «не по назначению»? Ведь слетать к сбитому летчику! — вскипел Матвеев.

Из трубки четко полилось спокойное назидание:

— В наземных частях есть своя медицинская служба. Она обязана оказать сбитому пилоту всю необходимую помощь. Если потребуется самолет, врачи по заявке его получат. Для этой цели имеются специальные санитарные самолеты…

Федор Прокофьевич, не дослушав, бросил трубку. Его руки дрожали, лицо побагровело. Он прохрипел:

— Боже мой, какой непромокаемый обормот! Какой обормот!

У нашего Старика не нашлось более подходящего определения для чиновника, равнодушного, невозмутимого, как булыжник. Где-то я читал, что не бойся врага, он может только убить; не бойся друга, он может только предать. Бойся равнодушия: оно порождает убийц, бандитов и всю человеческую подлость.