Расстрижонка - [40]

Всё законно: Цыба — вольная женщина, живёт в городе. А что митрополита из раздачи серебра выкинули — так досудебные соглашения сторон местными законами не запрещены.

* * *

– И что ж — вот все так серебра и притащили?

– Не, не все. Один замуж звал, другой завалить хотел. Этого Лазарь чуть не убил — углядел как тот меня… Ещё одного Резан на кулаках со двора вынес. А двое — слуг вовсе не прислали.

– А кто прислал — ты с ними как?

– Помнишь, у меня панева такая красная была? Хороша была да сносилася. Я её на полосочки порезала да и продала. По десяти гривен за ленточку. Совет покупальщикам давала: который повяжет купец такую ленточку на нос лодейки своей — на Стрелке того и трясти не будут.

Русская классика, 19 век. Щедрин, Гоголь описывают манеру российского чиновничества в моменты вскипания общенациональной борьбы со взяточничеством, передавать функцию приёма подношений на нижние уровни бюрократической иерархии. Когда писарю следовало давать не «красненькую» (ассигнацию в 5 рублей), а «беленькую» (25 рублей). Зато столоначальник — ни-ни! Не берёт. Абсолютно неподкупен, не предвзят и незапятнан.

Изощрённость русской взятко-брательно-дательной мысли и в среднем средневековье позволила туземцам воспринять эту технологическую идею без подробных объяснений и разжевываний. Одним лёгким женским намёком и подмигом.

– Зачем?

– Так… мы тут, было время, вовсе без денег сидели. А в дому-то… того нет, сего нет. Думала Лазарю помочь. Ему в церковь идти — кафтана приличного не сыскать. По ночам плакала. Да уж… А — не вышло: он же скотницу у себя держит, серебра тайком не досыпать. А начни объяснять… он и убить может — честь его, вроде, замарала. Ну… посулы да подношения взяла.

Цыба вдруг перевернулась, навалилась и, яростно вкручиваясь в меня грудями, страстно зашептала в лицо:

– Ванечка! Миленький! Возьми денежку! Возьми себе, не побрезгуй, пожалуйста! Отдай серебро моё Лазарю. Ведь пропадёт же парнишечка! Ведь и вотчину свою тверскую заложил! Ведь с шести пар сапог ни одних гожих нет к Боголюбскому идти!

* * *

Забавно. Бывало, что при столь явно выражаемом женщиной экстазе, в мозгу инстинктивно возникал вопрос:

– И сколько же за это придётся ей отдать?

Могу представить ситуацию с движением финансов в обратную сторону:

– И сколько же за это можно получить? Если уж она так разогрелась?

Но вот такой вариант уговаривания:

– Возьми меня, чтобы тайно взять у меня, чтобы, как своё, отдать моему…

Как, всё-таки, богата, разнообразна и изощрённа сексуальная жизнь на «Святой Руси»! Сколь примитивно, упрощённо мы оцениваем технологические изыски наших предков в этом поле! Надо учиться, Ваня.

И мы продолжили. Третью серию.***

В душнике ещё темным-темно, а под дверью уже Салман скребётся:

– Сахиби, Лазарь пришёл. Говорит: к князю собираться пора.

Куда она вчера мои порты закинула?

«Две любви: к труду и к бабам в нем живут неразделимо,

А граница между ними — порт, порт».

Очень точно Антонов сказал. Приставать к женщинам, будучи в штанах — разновидность мазохизма. Но куда же она эту «границу» вчера зашпындорила? А, нашёл. Натянул, вышел в прихожую.

Это помещение, перед входом в господскую спальню, в княжеских и боярских теремах часто «гридницей» зовут: здесь на полу спит стража господская. Когда сенные девки-служанки по зову госпожи туда-сюда бегают — воды, там, принести, или наоборот, то молодые парни-гридни пробегающих девок по ножкам поглаживают. Девки повизгивают, но не сильно — господа от шума злиться начинают.

Сухан с Салманом — не отроки безусые, да и Лазарь на юную служанку не тянет. Он и сам по себе — чуть не повизгивает. Без поглаживания. От волнения. Всё пытается в опочивальню через приоткрытую дверь заглянуть. Через порог шагнуть — не рискует, из-за косяка дверного тянется.

– Интересуешься? На.

Дверь перед ним распахнул, смотрю, как он алеет и маковеет. В смысле: как «мак аленький» — становится.

– Нравится? И мне — тоже.

Лампадка едва теплиться, в опочивальне темновато. Но видна постель, в ней — обнажённая молодая женщина, чуть простынкой прикрыта. Раскрылась, девочка. Со мной под одним одеялом спать — жарко. Мне это многие говаривали.

– Нагляделся? На сокровище? А ты её чуть не погубил. Глупостью своей. К ней всякое… приставало, а ты защитить не сумел. Тебе честь дороже. «Не дело боярину во всякие бабские дрязги да сплетни да страхи…». Дур-рак. Словами высокими — свою гордыню питаешь, а жизни смысл — упускаешь. Ладно, пойдём — от неё подарок тебе искать. Резана, Николая, бересты — сюда…

Слазили в подклет, выкопали горшки, вывернули их на рядно. Кучка такая. Пуда на полтора.

Мужи мои несколько охуе… Как же это без мата сказать? — Удивились?

Николай, непроснувшийся ещё, рядом на землю сел, за голову схватился, качается туда-сюда. Не то — зубы болят, не то — еврей перед Стеной Плача молится.

– Ванька! Змей лысый! Научи! Ведь помру ж с тоски, с зависти! Ведь всю жизнь — денежку искал да считал! А ты, паскуда плешивая, куда ни придёшь — тебе само в руки валится! Ведь сотнями же гривен падает! Ведь ни за что! Ведь ни из чего! Серебро — кучами…

– Проснись, Николашка. Слова глупые — придержи. А насчёт «из ничего»… Это тебе — «ничего». А мне — «мои люди». И разум, и душа, и сердце мои — в них. То — жизнь моя. И боль, и радость. Я в людях — серебра не ищу. Оно само приходит. «Сила вещей» такая. Только это — не мне, это вон ему подарок.