Рассказы - [46]

Ефрейтор сжал кулаки.

— Когда б не было тут этого проклятого парня! Вы сами понимаете, — ведь он все знает.

— Хотите, я поговорю с ним?

— Не надо. Я всю ночь следил за ним. Все боялся, что даст тягу. Но, видно, трусит, сукин сын. Это хорошо, что вы его пугнули.

— Вот видите! Значит, еще надо пугнуть. Но я все-таки думаю, что он ничего не видел. Такая была стрельба. Не мучайте вы себя этим. Я уже сказал вам, что вполне оправдываю и понимаю ваш поступок. А теперь пойдите и приготовьте людей. Будем караулить по очереди. И русских тоже привлеките к этому делу.

— Слушаю, — сказал Виола.

— Надо до конца использовать случай. Давно мы не были в такой тишине, в таком спокойствии.

— Это правильно, — подтвердил ефрейтор. — Только вот относительно русских… Не надо бы их в караул.

— Ну так, если русские придут, мы этих отпустим к нашим. На том и порешим.

Они вернулись на хутор. Эрвин взял лестницу, приставил ее к стогу сена и взобрался наверх. Оттуда была видна шедшая по гребню холма ломаная линия русских окопов. Ровной полосой чернели проволочные заграждения. На венгерской стороне виднелось только несколько темных пятен.

— Робинзон, — усмехнулся Эрвин. Его вдруг охватила острая потребность записать в дневник свои мысли. Он вошел в дом, достал тетрадь, но не успел набросать нескольких строк, как вошел Никифор.

— Пан унтер-офицер…

— Что ты, Никифор? — спросил Эрвин, неохотно отрываясь от письма.

Бородач, захлебываясь от восторга, стал молоть что-то непонятное. Эрвин не мог разобрать ни слова. Пришлось позвать Кирста, и тогда выяснилось, что Никифор просит дать ему записку, в которой по-венгерски и по-немецки говорилось бы, что он, Никифор, всегда хорошо обращался с пленными венгерцами и австрийцами, а потому его тоже не должны обижать в плену. Эрвин улыбнулся и, пообещав дать такую записку, попросил оставить его на время в покое.

На следующий день после обеда, в то время как Эрвин гулял по двору, к нему подошел Эмбер Петер.

— Господин вольноопределяющийся, разрешите доложить.

Эрвин насторожился. Он ждал, что солдат заговорит о возвращении в окопы.

Не сводя с вольноопределяющегося подобострастного взгляда, Петер зашептал:

— Так что собирается бунт. Русский солдат Алексей говорил с господином ефрейтором Виолой, Кирст переводил, а я сделал вид, что сплю…

— О чем шла речь? — брезгливо перебил его Эрвин.

— Чтобы сдаться!.. Русский говорил, что каждому солдату надо на то бить, чтобы господа, значит, министры проиграли войну… И тогда народ покажет себя — это значит будет бунтовать.

— Ну, хорошо. А что дальше?

— А дальше надо сдаваться и, кого можно, уговаривать, чтобы сдавались. Русский очень хвалил господина ефрейтора за то, что тот пристрелил лейтенанта.

«Видел, проклятый!»

— Хвалил, говоришь? — переспросил Эрвин.

— Так точно. И еще сказал, что если господин вольноопределяющийся будет очень крутиться, так с ним тоже придется поговорить серьезно.

— Что ж, я не против! Я люблю серьезные разговоры.

— Господин вольноопределяющийся не понимает. Они хотят поговорить с вами, как с лейтенантом…

— Так и было сказано? Повтори точно. Слово в слово.

— Н-нет… Значит, только, чтоб серьезно поговорить, — замялся Эмбер.

Эрвину хотелось ударить парня, стукнуть кулаком между его собачьих глаз. Он с трудом сдержал себя.

— Ладно, Петер. Пусть себе говорят. Иди.

— Так точно, — козырнул Петер. Видно было, что он разочарован.

Эрвин направился к стогу сена, взобрался на него по лестнице и стал оглядывать мертвую, безлюдную местность.

Завтра же он поговорит с Виолой. Надо решать. Дальше тянуть нельзя.

Так прошли три тихих осенних дня. Солдаты валялись на соломе, играли в карты, болтали. Никифор смастерил незатейливые шахматы и часами сражался в них с Алексеем. Ночью по очереди стояли в карауле. Никифор больше не заговаривал о записке, но видно было, что старик тоскует и волнуется. Один Кирст был невозмутим.

— Каждый день здесь — лотерея, — говорил он, потягивая трубку.

Эрвин несколько раз пытался разговориться с Алексеем, но тот отвечал сухо и односложно, видимо не доверяя вольноопределяющемуся. С Виолой же постоянно о чем-то шептался. «Крепко снюхались», — с обидой думал Эрвин.

Ганя вздыхала, беспокоясь об отце, который все не возвращался. Должно быть, застрял за русской линией фронта. Это начало волновать и Эрвина. Что, если старик добьется того, чтобы на хутор послали патруль?.. Однако он успокаивал хозяйку и шутливо уверял ее, что «пора ликвидировать хозяйство». Четыре куры были съедены и уже начинали подумывать о поросенке.

Мирослава все баловали, каждый старался сделать ему приятное. Только Виола словно не замечал его, но наконец и он не выдержал: смастерил свистульку из ивовой ветки и научил Мирослава дуть в нее.

Дни были прозрачно тихи. По ночам то с русской, то с венгерской стороны вспыхивала перестрелка.

Наутро четвертого дня со стороны русских вдруг бухнул орудийный выстрел. И снаряды с шуршанием полетели высоко над хутором.

Сердца робинзонов забились сильнее.

— Ого-го-го! — проговорил Никифор и широко перекрестился.

Через несколько минут сердито и бойко заговорила венгерская батарея.