Рассказы - [20]

Окончил гимназию первым учеником, в учительской семинарии тоже считался примерным. Учение давалось мне легко. На жизнь я смотрел с любопытством, и мне очень правилось, что я в конце концов стану барином.

Еще семинаристом я встретился с Эльвирой. Она была дочерью директора гимназии. Гимназисты ходили за ней роем. Отец ее был овенгерившпйся поляк, эмигрант. Эльвира со своей солнечной косой выделялась из общей массы смуглых венгерок. Долгое время я даже боялся взглянуть на нее. В ее обществе я больше молчал и удивлялся, как мои приятели могут говорить с ней так спокойно. Спазма сдавливала мне горло, сердце замирало. Девушка, конечно, сейчас же заметила это и только увеличила мои адские муки.

Вы не думайте, что я был каким-то растяпой. Когда я окончил семинарию, меня премировали. Мои профессора добились того, что университетский город пригласил меня учителем в одну из начальных школ. Это было большим достижением. Городской учитель значит много. И теперь, как закопченный «зрелый человек», я встретился с Эльвирой. И что же? Никем уже не запрещенная папироса и тросточка в руке сделали свое дело: язык больше не заплетался, и я смотрел ей прямо в глаза. Она была заметно удивлена. Говорил я спокойно и плавно. Эльвира была в полном сознании своего превосходства. Она была обожаема всеми. Вокруг нее постоянно вилась и жужжала молодежь. Она решила начать наступление:

— Не смотрите на меня, как на изваяние, — это смешно! Если я вам нравлюсь, старайтесь импонировать мне.

Эти капризные слова произвели на меня ошеломляющее впечатление. Я ей не «импонирую»?! И ведь верно, через два-три года за ней будут ухаживать — и серьезно ухаживать — университетские профессора, богатые адвокаты и даже, может быть, кто-нибудь из блестящих офицеров…

После бессонной ночи я написал ей письмо.

Я написал ей, что буду учителем и не успокоюсь, пока не стану профессором университета. И прямо, по-крестьянски, попросил ее ждать меня.

При следующей встрече я так же прямо спросил ее:

— Ну как, подождете?

— Мне некуда спешить. А вы поторопитесь! — сказала она необычно серьезно.

Вы знаете, у женщин особое чутье в таких вопросах.

Это было весной четырнадцатого года, а осенью я уже мерил маршами Галицию.

Чем нахальнее я был, тем больше избегала меня смерть. Десятками падали вокруг меня офицеры, сотнями и тысячами солдаты. Куртка моя над левым карманом стала пестрой от ленточек. Командование баловало меня орденами и производствами. Я был бравым и жизнерадостным, как крестьянский парень после воскресной выпивки. Два раза я был ранен: один раз — когда я был прапорщиком, другой раз — подпоручиком. При втором ранении я лечился в нашем городе. Мы встретились. Во время моего пребывания на фронте мы вели переписку. Эльвира стала еще красивее и чуть-чуть серьезнее. Большое впечатление на нее произвело новоиспеченное лейтенантство и мои ордена. Мы сами не заметили, как стали женихом и невестой. С этой победой я вернулся на фронт. И через месяц оказался в Пскове.

Березовка была большим лагерем. Кирпичные казармы, офицерские флигели, госпитали — все было переполнено пленными. Когда каменные строения набили до отказа, стали заполнять земляные бараки. В этих «братских могилах» было невыносимо тестю. Военнопленные немцы, австрийцы, венгерцы кишмя кишели в лагере. Они разбивались на три группы: офицеров, интеллигентов и серую массу рядовых.

«Интеллигенты» были главным образом унтер-офицеры, вольноопределяющиеся и те, получившие некоторое образование солдаты, которых офицерство удостоило возвести в этот «заштатный чин».

Вначале я не обращал большого внимания на лагерный быт и, ожидая зачисления в транспорт, аккуратно ходил в госпиталь на освидетельствование. Меня испытывали русские врачи, разные скучные комиссии, но сто процентов доктора Бараня все еще оставались на «истории болезни». «Немой лейтенант» — таково было мое прозвище;

В первое время товарищи выказывали мне особое внимание, потом привыкли. Всякий занимался своими лагерными, никому не нужными делами. Это было хитроумное изобретательство — как лучше заполнить мучительно медленно тянувшееся время? Вопрос о транспорте все оттягивался. Система «сейчас» процветала. А «сейчас» означало — «потом». Постепенно я стал интересоваться тем, что творилось вокруг меня.

Военнопленные офицеры материально жили сносно, правда за высоким забором с постовыми башнями за проволочными заграждениями. Но этот режим уже сильно сказывался на тех, кто попал сюда в четырнадцатом и пятнадцатом годах. Эти люди были чрезмерно нервны и вспыльчивы или меланхоличны и замкнуты. Они жили, но жизнь их была какой-то призрачной.

Жизнь рядовых была другой. Летом они работали у крестьян и помещиков или на заводах и в железнодорожных мастерских, заменяя ушедших на фронт. Осенью большинство возвращалось обратно. Тысячами набивались они в тесные щели бараков. И тут начиналось нечеловеческое существование.

«Интеллигенты» жили отдельно. Тесно, но чисто. На работы их не посылали. Офицеры уделяли им крохи из своего обильного жалованья.

Одно объединяло пленных: все одинаково ждали мира — конца войны и возвращения на родину.