Рассказы - [21]

Но я не считал конец войны обязательным условием для моего возвращения домой. В этом была существенная разница между мной и остальными пленными.

Наконец меня зачислили в список полных инвалидов, и комиссия уехала на Дальний Восток для обследования и отбора в амурских лагерях таких же инвалидов, как я. Говорили о приезде какой-то графини из Красного Креста, в задачи которой входило ускорить организацию инвалидных транспортов. Графиня появилась. Она прошла через лагерь, оставив тонкий запах духов, несколько молитвенников, и уехала.

Зимой тысяча девятьсот шестнадцатого — семнадцатого года из находившихся в березовском лагере двенадцати тысяч солдат и четырех тысяч офицеров умерло четыре тысячи девятьсот восемьдесят семь человек: из них рядовых — четыре тысячи девятьсот пятьдесят один. Голод, жесточайший климат делали свое дело. Кроме того, здесь действовали, с одной стороны, воровская система русского начальства, а с другой — полное равнодушие своих же офицеров к солдатам, жившим бок о бок с ними. Заболевших отправляли в специальный земляной барак, совершенно нетопленный, и там они умирали. Железными крючьями их извлекали оттуда уже мертвыми, складывали в высокие штабели и засыпали до весны снегом. Не было ни лекарств, ни санитарной помощи.

Первое письмо от Эльвиры я получил зимой, — в то время, когда младшие чины запасного офицерства подняли вопрос о необходимости вмешательства, чтобы остановить руку смерти. Они призывали отдать часть жалованья на лекарства. Офицерское собрание под давлением кадровых и старших офицеров вынесло постановление, в котором говорилось, что офицер армии его величества не может заниматься филантропией и самаритянством, офицер должен «репрезентировать» и распоряжаться.

Эльвира называла меня «своим героем», гордилась тем, что я попал в плен из-за ранения, а не так, как многие офицеры, которых ловили, как мокрых куриц.

Во время одного из моих визитов доктор Барань упрекнул меня:

— Эх вы — вы, молодежь, доблестные офицеры, что вы делаете?.. Неужели вас война не научила ничему? Офицеры, начальники… Вы не чувствуете ответственности перед солдатами. Как вы ведете себя?

Я потупил взгляд, боясь смотреть в бледное лицо измученного врача. За его словами я остро чувствовал невысказанные, но прямо напрашивающиеся мысли:

«В особенности ты. Ты — крестьянский парень, дослужившийся до барина…»

Этот разговор долго мучил меня. Мне было стыдно.

Весной разразилась первая русская революция. Дело с обменом отодвинулось. Летом я встретился с моим школьным другом Яношем Больди; он жил в «интеллигентском» бараке, хотя не имел прав вольноопределяющегося. Больди оказался очень серьезным парнем и рассказал возмутительные случаи из жизни военнопленных. Он открыто критиковал порядки в армии и был уверен, что с войной может покончить только революция.

— Если бы случилось иначе и наши победили — мы, мелкие сошки, пострадали бы от этого больше всего.

Я не верил в пророчества моего друга, но ценил его общество. Он тоже охотно посещал меня. Ему нравилось, что в беседе с офицером он может говорить все, что взбредет ему в голову, и от моих скептических записок только весело отмахивался. Для меня были совершенно новы взгляды такого ярого антимилитариста, каким был Больди. Очевидно, он был не одинок. Неопровержимые суждения сокрушающим потоком лились из его уст. Чувствовалось, что он основательно подумал над этой проблемой. Он много раз пытался заставить меня заговорить, считая, что глупо подвергать себя таким мучениям.

В моем мозгу клубились слова, меня охватывал страх, я бледнел, от волнения покрывался холодным потом. Видя это, Больди бросал свои уговоры. Но когда подымался вопрос о возвращении на родину, Больди становился серьезным и непоколебимым.

— Ты знаешь, — говорил он убежденно, — если бы я попал домой до конца войны, я бы всю свою жизнь посвятил только тому, чтобы разрушить всю нашу систему. G войной надо покончить силой. Министры не способны разрешить этот вопрос. Это дело солдата.

То, что я испытал в лагере, во многом изменило мои взгляды на военную службу и на войну. Все это до плена было для меня романтическим похождением и довольно удачным. Я слепо прошел такие опасности, от которых можно было поседеть. Я был молод. На этом ужасном деле и я делал карьеру. К тому же еще Эльвира…

В разговорах с Больди я вдруг понял, что, собственно говоря, я бессовестный человек. Домой можно было писать письма раз в неделю. Раз в месяц я писал родителям, а три раза изливался перед Эльвирой. Я писал письма каллиграфическими буквами немого человека. Мать я почти забыл. Об отце вспомнил только тогда, когда Больди сказал, что старик давно уже мобилизован и, может быть, теперь уже на фронте.

Я был пленен Эльвирой, этим блиставшим в моем воображении существом, означавшим для меня продвижение в высшие слои общества. Конечно, тогда я не мог вполне ясно разобраться в этом чувстве — у меня не было ни подходящей терминологии, ни точного понимания, — но время, если человек к нему прислушивается, может объяснить очень многое.

В словах друга я почуял упрек.

— Ага… забыл своих! Забыл об отцовской халупе!