Рассказы - [3]

словно свирель пасторальная,

вновь женщина эта мне душу придет бередить

и скажет, что больше нет силы

коня на скаку останавливать,

что больше нет силы

в горящую избу входить.

Когда же пожар все кругом превратит в пепелище,

спасите её!

Мне не важно, что будет со мной.

Я сплю не проснусь

в подожженном тобою и мною жилище,

и конь мой

огонь раздувает

горячей скрипичной ноздрей…»[1]

Все остолбенели. Нет, никто не выронил свои пластиковые стаканчики и закусь. И гром небесный не разверз земную твердь у них перед ногами. Нет. Просто все замерли с поднятыми стаканами и вылупившись во все глаза на штриха.

Первым очнулся Труха, хихикнул: «Ой, пап, что это было?» — и тут же получил затрещину от Дюка.

— Так, — вздохнул парень. — Вспомнилось.

Дюк покачал головой и молча выпил. За ним и остальные мужчины.

— Офигеть! — простонала Марго. Выпила и попросила парня: — Еще!..

— Я не помню, — помолчав, ответил тот.

— Чего ты не помнишь?

— Ничего не помню. Ни кто я, ни откуда. Как стерли все. И какой это город — не помню.

— Да-а, — промычал Безрукий. — Во какие чудеса бывают с нами в одном городе да под одними небесами.

И штрих встрепенулся.

— Я в этом городе раздавлен небесами.

И здесь, на улицах с повадками змеи,

где ввысь растет кристаллом косный камень,

пусть отрастают волосы мои.

Немое дерево с культями чахлых веток,

ребенок бледный белизной яйца,

лохмотья луж на башмаках, и этот

беззвучный вопль разбитого лица,

тоска, сжимающая душу обручами,

и мотылек в чернильнице моей.

И, сотню лиц сменивший за сто дней, —

Я сам, раздавленный чужими небесами[2].

Он читал это не так, как поэты читают свои нетленки, — с завыванием, вытягиваясь в струнку, через все заснеженные степи и вьюги слыша, как ласковое море перекатывает меленькую галечку на берегах изнеженной Эллады. Нет. Он читал это и не так, как читают актеры, — то наваливаясь голосом, то захлебываясь в станиславских паузах. Он просто бормотал, словно разговаривая сам с собой. Так кошка мурлычет у вас на коленях, хотя вы давно уже спите. Так отставной влюбленный угасает у себя в уголке, перебирая осколки разбитых надежд. Слова лились сами собой и звучали совсем неправильно со всем не теми паузами.

Кишка утер свою каплю. А Труха — ну, Труха, он и есть труха — брякнул первое, что пришло на ум:

— Я помню.

— Я помню этот мир, утраченный мной с детства,

Как сон непонятый и прерванный, как бред, —

встрепенулся чтец, и долго, долго слышался только его голос:

— Все утоленные восторги и печали,

Все это новое — напрасно взяло верх

Над миром тем, что мне — столетья завещали,

Который был моим, который я отверг[3].

Королева Марго, пьяненькая еще со вчерашнего, разрыдалась и полезла ко всем обниматься. Дюк проперхался, не поднимая взгляд от земли, протянул стакан. Выпили.

А Ништячка отставила стакан, так и не пригубив еще первой рюмки, и отвернулась. Она сидела, опустив свои большие грязные, искореженные руки на колени и плакала, как мать пятерых пацанов плачет на могиле последнего сына — её давно уже нет, она вся по кусочкам лежит там, рядом с сыновьями, и только слезы редко-редко стекают из ее опрокинутых немигающих глаз.

И только Труха никак не унимался:

— Не-е, Ништячка, — кричал он, — зуб даю — вот этот вот, последний здоровый! — это твой самый большой ништяк! Правда, Дюк? Ведь это — мысль? — и снова брякал что-нибудь типа: — Я.

— Бессоница. Гомер. Тугие паруса. Я список кораблей прочел до середины… — [4]

тут же подхватывал Ништяк.

А наутро Дюк повел всех в баню.

Три косых он, конечно же, сразу забрал. И мобильник. А бомжи и не противились, потому что отдать деньги Дюку — все равно что в банк положить. Даже лучше. Потому что Дюк при надобности всегда отслюнявит тебе ровно столько, сколько нужно и — ни копейкой больше. А то еще и сам сходит и купит все, что требуется. И мобилу он продаст так, что ни одна милиция не придерется.

Сводил Дюк всех в баню, а потом представил Ништяка начальнику охраны. Тот послушал, послушал, водочки бомжовской попил — Дюк постарался — да и говорит:

— Ну, и хрен с вами. Пусть живут. Только — чтоб не мельтешили, чтоб их никто не видел.

Вот и вся прописка Ништяка.

Ночевали они — Ништяк с Ништячкой — с Дюком вместе в бытовке грузчиков, а вечером выходили к фонтану. Ништячка подбрасывала какое-нибудь слово — а она быстро что-то полюбила, а что-то, поняла, особенно цепляет, — Ништяк читал, толпа собиралась, и денежки сами звякали в шапку.

На второй или третьей неделе к ним опять подвалили менты. И уже не ухмылялись, как первые разы, а пришли чисто послушать. Ништячка к ним и подступилась: вот, мол, человек потерялся, не то, что мамы-папы — себя не помнит! У вас таких не ищут? Менты — нет, мол, у нас такой не числится. Тогда Ништячка взялась по театрам актеров собирать да к фонтану приводить. Не знаете ли такого? Сами видите, из ваших. Большой актер, наверно, раньше был. Ну, вы не можете его не знать!.. Нет, и вся эта театральная вшивотень ничего о нем не слышала.

А Ништячка к тому времени совсем раздухарилась. Штаны со свитером сменила на платье, — оказывается, у нее в загашниках много чего было. В баню чуть ли не каждое утро ходить стала. Да и вообще… Труха ее все подначивал: