Рассказы - [7]

или: - Веселись народ, Дунька замуж идет! и все в таком духе. Новеньких из-за переполнения не брали, поэтому атмосфера складывалась теплая. Женька несколько мешала, ни то, ни се, смоковница несчастная. Наконец, в двенадцать Дуся пришла за ней:

- Вставай, краля, насмотрелась я на тебя.

Женька, которая тоже насмотрелась, вскочила, чтобы быстренько, быстренько... и в это самое время, вдруг, в один грозный, как удар судьбы, миг, ребенок в ней дрогнул, забился, и в нее вступила такая невозможная, чугунная боль, что ее ни с чем нельзя было спутать - пришло, началось. Так же резко, как возникла, боль кончилась. Женька осталась стоять с вытаращенными глазами: "Началось", - беззвучно сказала она Дусе. Та усмехнулась - "Что ж, лягай обратно" - и пошла, пошла, эдакая ведьмочка.

Женька легла.

Регулярно, с правильными промежутками, на нее наваливалось что-то чудовищное, терзавшее ее резко и страшно. Потом был крошечный передых - две минуты, и опять оно наваливалось. Работала какая-то машина, безразличная к ней, скручивавшая ее железными лапами. Казалось невероятным, что это можно выдержать хотя бы двадцать минут, но впереди было не двадцать минут, я десять, двенадцать часов, и единственное, что можно было сделать - это крикнуть:

"Спасите, помогите, я не могу больше!"

Но кричать было бесполезно; никто не мог помочь, спасти, облегчить. Женьку охватило отчаянье. То, что происходило, совсем не напоминало описания в книжках, которые она читала перед родами. Между схватками должны были быть разумные промежутки, минут по 10-15, чтобы можно было отдохнуть и придти в себя. Промежутки в 2 минуты, как у нее, полагались перед самыми родами. Все происходило слишком стремительно, осатанело, с бешеной силой и злобой. Она вообще не подозревала до этого, что в природе существует такая боль, никто не предупредил, ее заманили обманом. Все ее силы были направлены на то, чтобы не закричать. Она знала, что если хоть раз позволит себе крикнуть, то дальше сорвется, позволит себе плакать, умолять, выть. Она вспомнила о приемах обезболивания, которым ее учили в консультации, и стала лихорадочно их применять, все сразу - терла себе поясницу, подкладывала кулаки, гладила живот, дышала глубоко - и вроде действительно стало полегче, не от приемов, а от некоторой собранности, бывшей условием их применения.

Стрелки часов, казалось, остановились; минутная ползла еле-еле. Огромные, как пропасть, две минуты боли, незначительные, как пустой орех, две минуты передышки. Она погрузилась в боль, как в черный колодец; ни звука не долетало до нее извне, и сама она не издавала ни звука. Каким-то чудом прошел час, потом второй. Приемы обезболивания перестали действовать, и она придумала свои. Оказалось, что если сильно мотать головой по подушке, мозги затуманиваются и боль остается снаружи. От этого мотания в минуты передышки она лежала почти без чувств, в полусне, с закружившейся головой, ощущая только соленый вкус крови на губах.

Это длилось неизвестно сколько, просто неизвестно сколько это длилось. Она разрешила себе стонать, тихонько. В палате зажгли свет, она заметила. Было семь. Внезапно она увидела себя со стороны - грязную, с голыми синими ногами, на почему-то мокрых, холодных простынях - и ей захотелось умереть, чтобы кончить все это.

Странно, но до сих пор она не связывала свою боль с ребенком: он, ее любимый мальчик, никак не мог причинить ей такое. Это была их общая беда. Но тут ей пришло в голову, что она ничего о нем не знает - а ведь прошло уже семь часов. Заплетающимся языком она позвала - "Дуся!" - и на секунду услышала чьи-то разговоры и смех, потом опять провалилась, вынырнула, опять позвала "Дуся!" и усилием воли задержалась на поверхности, поглядеть, как и что:

Дуся стояла и точила лясы с женой нападающего, у которой был сын блондинчик. Она еще раз, как могла сильнее, позвала "Дуся!", и та ответила спиной - "Ну, чего еще?" Женька не успела сказать "чего", как ее накрыло, с головой, так что она замычала. Потом она долго не могла выкроить достаточно времени, чтобы все-таки пообщаться с Дусей, - а потом и вовсе оставила эти попытки.

В восемь у Женьки начались потуги. Тут она безумно обрадовалась - все, самое трудное позади. И даже не пикнула! Она стала тужиться, не щадя себя, как учила вчера добрая акушерка - раз-два - взяли!

- Во, цирк - Дуся явилась поглядеть, что происходит.

Такой случай нельзя было упускать.

- Вы не посмотрите... - попросила Женька. Дуся послушала - и изрекла: "Тужиться ни в коем случае. Повредишь ребенку".

- А как же... - начала было Женька, но Дуся уже ушла.

Потуги шли волной, неудержимо, как рвота, и остановить их было так же невозможно. Когда накатывало, Женька чувствовала, что внутри у нее все раздирается, что кровь так и хлещет, и что единственное, что надо сделать это напрячься, выдохнуть, и, прижав к себе колени, разорваться еще больше. Теперь этого делать было нельзя.

Ужасным усилием воли Женька остановила в себе волну и укусила руку. Это было невозможно, нельзя было этого делать, во всяком случае, второй раз получиться не могло. Второй раз она тоже удержалась. "Что делать, что же делать?" - думала она в ужасе. "Не было вчера такого. Врача, почему нет врача? Я не смогу!". Но она все удерживалась, раз за разом, и даже открыла, что надо делать: вытягивалась в струнку, чтобы волна проходила над головой, и задерживала дыхание. Потом, через час, наступил момент, когда терпеть больше нельзя было. Ее бил сильный озноб, зубы стучали, байковое одеяло, которое она натянула на горло, не грело.