Рассказы - [2]

Шрифт
Интервал

Бухгалтер Перепелкина, едва забежав в институт, тут же радостно упорхнула в банк, уже предвкушая покупку во время обеденного перерыва ботинок своим лоботрясам. Все сотрудники затаились, готовые по условному сигналу сорваться с мест и слиться в единую очередь перед вожделенным окошком.

Перепелкина вернулась к обеду. Она немного сутулилась и старалась никому не глядеть в глаза. От каждого встречного по дороге к своему кабинету вопроса "Скоро?" и "Можно занимать?" она еще больше сгибала голову и сутулилась. В дверь кассы она вошла, согнувшись в поясе почти пополам. Недоумение прокатилось по институту. Инженеры, начальники, чертежники, ОТК, вахтеры и уборщицы выстроились перед окошком и благоговейно замерли.

Окошко отворилось через пятнадцать минут, явив взглядам собравшихся угол несгораемого шкафа и скорбное бухгалтерское лицо.

— Денег сегодня не будет. — Трагично произнесла Перепелкина.

— Завтра? — В надежде выдохнула очередь.

— Неизвестно. — Ответил бухгалтер рассеянно.

Денег не дали ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю, ни месяц спустя. Сотрудники всполошились, они вылавливали в коридорах и туалетах начальство и, теребя его пуговицы, допытывались, не забыло ли о них правительство. Начальство пожимало плечами и успокаивало, что ситуация под контролем. Часть особенно передовых сотрудников перестала появляться на рабочих местах, что, впрочем, никто не заметил в создавшейся ситуации.

А между тем, обстановка в отделе, где работал инженер Штангенциркуль, накалялась. Первым начал неуравновешенный Дергаладзе.

— Евреи продали Россию, — безапелляционно заявил он, искоса взглянув на согнувшегося над своим столом Федора Ильича.

— Точно, — кивнул головой Абазаев, — вместе со своей Памятью.

— Куда деньги девал? — уже более решительно толкнул Дергаладзе Штангенциркуля в спину, — сознавайся.

— А я то тут при чем? — недоуменно воззрился на него Федор Ильич.

— Как это при чем? — возмутился Дергаладзе, — ты ж — еврейская морда.

— Ну и что? — не понял Штангенциркуль.

— Еврей — значит сионист, — уточнил начитанный Погосян.

— Ах он еще и сионист? — не на шутку разозлился Дергаладзе, — тогда его вообще убить надо.

— Только сначала пусть деньги вернет, — заметил практичный Абазаев.

— С процентами, — добавил Погосян.

— Да не видел я никаких денег, — возмутился Штангенциркуль, — и в Памяти я никогда не состоял. Вы ж меня знаете.

— Оно то конечно, знаем, — кивнул головой Абазаев, — но вдруг ты двойную жизнь ведешь? Вдруг ты израильский наймит?

— Я? — воскликнул Штангенциркуль в панике, — Я наймит? Да вы что, с голоду с ума посходили? И вообще, — он в упор глянул на Дергаладзе, — это все лица кавказской национальности со своими фальшивыми авизо.

— Что-что? — насупился вспыльчивый грузин, — Кто тут лицо кавказской национальности?

— А точно, — ожил Погосян, — это все чеченцы.

— Ну я то ведь не чеченец, — оживился Дергаладзе.

— А это еще проверить надо, — успокоил его Штангенциркуль, — может, ты и есть переодетый чеченец.

— Замаскированный, — веско добавил Абазаев.

— Ага, — зло сплюнул Погосян.

— Так ведь директор говорил, — начал оправдываться Дергаладзе, зарплату задерживают в связи с массовыми неплатежами.

— А почему мы должны верить тому, что говорит директор? глубокомысленно изрек Погосян, — Какая у него фамилия? Шпынь? Так я вам скажу, что это самая еврейская фамилия и есть. Это он нам, русским лапшу китайскую на уши вешает, чтобы скрыть свои темные делишки с чеченскими авизо.

В комнате повисла зловещая тишина. Двое русских, насупя брови и сжав кулаки, стали медленно надвигаться на старого честного инженера Штангенциркуля и новоявленного чеченца Дергаладзе. Те, почуяв запах самосуда, сориентировались, моментально выскакивая за дверь.

Глава, в натуре, семнадцатая. В сетях рэкета

— Братан. — Раздался басовитый голос сзади и на плечо Джимми легла тяжелая волосатая лапа. — А делиться-то кто будет?

Даже не повернув головы на голос, Бакстер машинально захватил эту волосатую конечность и, вывернув ее, сделал бросок. Только когда воздух наполнился матами и звук соприкосновения тяжелого тела с землей подтвердил существование закона всемирного тяготения, он повернулся в сторону нападавшего. На земле распростерся мужчина в Адидасе, первым попытавший судьбу у наперсточника.

— Оу, козел. — Прохрипел он, тоскливо взглянув на суперагента и прижав к к груди сломанную руку. — Ты че, мужик, офонарел.

— Извини. — Криво ухмыльнулся Бакстер. — Больше не буду.

— Конечно больше не будешь. — Зло прошипел Адидас и вдруг громко позвал. — Витек, Колян, наших бьют.

Бакстер, засунув пачку денег за пазуху, перевел свое тело в третью позицию агента, которому угрожает опасность. На крик Адидаса из-за угла ларька выскочила пара не менее укомплектованных мышцами амбалов. Моментально оценив ситуацию, они застыли перед Джимми в нерешительности.

— Пацан, ты че бьешься? — Спросил Витек или Колян.

— Опыты ставлю. — Сквозь зубы выдавил Бакстер.

— Ты че, ученый чо-ли? — Осмелел Колян или Витек, слегка отводя правую руку за спину.

Суперагент отреагировал мгновенно. Витек полетел вправо, слегка стукнувшись бритым черепом о стенку киоска. Колян же просто свалился на землю, отведав на себе подсечку.


Рекомендуем почитать
Отранто

«Отранто» — второй роман итальянского писателя Роберто Котронео, с которым мы знакомим российского читателя. «Отранто» — книга о снах и о свершении предначертаний. Ее главный герой — свет. Это свет северных и южных краев, светотень Рембрандта и тени от замка и стен средневекового города. Голландская художница приезжает в Отранто, самый восточный город Италии, чтобы принять участие в реставрации грандиозной напольной мозаики кафедрального собора. Постепенно она начинает понимать, что ее появление здесь предопределено таинственной историей, нити которой тянутся из глубины веков, образуя неожиданные и загадочные переплетения. Смысл этих переплетений проясняется только к концу повествования об истине и случайности, о святости и неизбежности.


МашКино

Давным-давно, в десятом выпускном классе СШ № 3 города Полтавы, сложилось у Маши Старожицкой такое стихотворение: «А если встречи, споры, ссоры, Короче, все предрешено, И мы — случайные актеры Еще неснятого кино, Где на экране наши судьбы, Уже сплетенные в века. Эй, режиссер! Не надо дублей — Я буду без черновика...». Девочка, собравшаяся в родную столицу на факультет журналистики КГУ, действительно переживала, точно ли выбрала профессию. Но тогда показались Машке эти строки как бы чужими: говорить о волнениях момента составления жизненного сценария следовало бы какими-то другими, не «киношными» словами, лексикой небожителей.


Сон Геродота

Действие в произведении происходит на берегу Черного моря в античном городе Фазиси, куда приезжает путешественник и будущий историк Геродот и где с ним происходят дивные истории. Прежде всего он обнаруживает, что попал в город, где странным образом исчезло время и где бок-о-бок живут люди разных поколений и даже эпох: аргонавт Язон и французский император Наполеон, Сизиф и римский поэт Овидий. В этом мире все, как обычно, кроме того, что отсутствует само время. В городе он знакомится с рукописями местного рассказчика Диомеда, в которых обнаруживает не менее дивные истории.


Совершенно замечательная вещь

Эйприл Мэй подрабатывает дизайнером, чтобы оплатить учебу в художественной школе Нью-Йорка. Однажды ночью, возвращаясь домой, она натыкается на огромную странную статую, похожую на робота в самурайских доспехах. Раньше ее здесь не было, и Эйприл решает разместить в сети видеоролик со статуей, которую в шутку назвала Карлом. А уже на следующий день девушка оказывается в центре внимания: миллионы просмотров, лайков и сообщений в социальных сетях. В одночасье Эйприл становится популярной и богатой, теперь ей не надо сводить концы с концами.


Камень благополучия

Сказки, сказки, в них и радость, и добро, которое побеждает зло, и вера в светлое завтра, которое наступит, если в него очень сильно верить. Добрая сказка, как лучик солнца, освещает нам мир своим неповторимым светом. Откройте окно, впустите его в свой дом.


Домик для игрушек

Сказка была и будет являться добрым уроком для молодцев. Она легко читается, надолго запоминается и хранится в уголках нашей памяти всю жизнь. Вот только уроки эти, какими бы добрыми или горькими они не были, не всегда хорошо усваиваются.