Рассказы - [18]

— Я хочу, чтобы моя свадьба была скромной и тихой, — услышал я голос Русина, — обвенчаюсь где-нибудь в деревенской церквушке на отшибе, чтобы не было всех этих зевак. Никого: только я и дьячок.

— А я? — спросила Аня.

— Ой, извини, и ты.

Похоже, я успел. Исповедь еще не началась. Сквозь узкую щелочку было видно, как Вася дрожал, плакал. Степан Алексеевич держал его за руку.

— Сколько есть времени? — выдавил из себя Вася. — Они обычно пять минут дают.

— Не торопитесь. Говорите по порядку.

— Но я не крещеный.

— Ничего, можно так. Я, кстати, мог с вами встретиться утром. Но позвонили и сказали, что не надо.

— А мне предложили на выбор и вас, и раввина, и муллу. Я подумал: раз это может быть любой, значит — не нужен никакой.

— Разумно. Я бы даже сказал: богоугодно.

Узник совладал со слезами. Сжал крепче руку батюшки.

— Правда?

— Правда… Попробуйте…

— Я не знаю — как.

— Как угодно. Исповеди бывают разные. Например, одним людям это надо для того, чтобы жить дальше: тогда люди лукавят, что-то недоговаривают. Говорят ровно столько, чтобы снять с души камень.

— Разве этого мало?

— С души надо снять грех, а не камень. Это понимают те, кто исповедуется для того, чтобы умереть.

На нас стали психологически давить: сам Русин молчал, но русинцы затянули его старый хит «Жизнь сложна».

— Я думал покреститься, — заторопился Узник, — когда приговор вынесли. Вдруг Бог рассердится, что я атеист, и в ад тогда сразу.

— Неплохая мысль, — сказал батюшка.

— А потом думаю: кому присягать — неясно. Креститься — Аллах не одобрит, Аллаху — Будда какой-нибудь.

— И эта хорошая. Но Бог един: если веришь хоть в одного — простят все остальные.

А вдруг есть Атеистический Бог, который именно этого и не простит?

Толпа пела:

Жизнь сложна,

Умереть непросто.

Висишь в петле —

Считай до ста.

Считай слонов

И дни до отпуска.

Смотри в окно —

Умереть непросто.

— Давайте к конкретике, — сказал Степан Алексеевич, — не волнуйтесь, у меня большой опыт с умирающими.

— Но я же не умирающий, — не понял Узник, — я же живой.

— Это несущественно. Никто же не в силах предотвратить вашу смерть. Значит, вы — умирающий. Просто в хорошем состоянии.

— Так это любой тогда, — опять зарыдал Узник.

— Поняли наконец-то.

Нас стали раскачивать. И вдруг батюшка вскрикнул:

— Что это?!! Не стреляйте!

Узник протягивал ему пистолет.

— Ради Бога!.. Меня даже похоронить некому… Пусть все закончится сразу. А потом вы меня похороните здесь, над рекой… Пожалуйста!..

Степан Алексеевич оттолкнул руку с пистолетом и закричал:

— Вам надо грех с души снимать, а вы знаете, чем сейчас занимаетесь? Вводите во искушение!

— А что мне делать?!! — закричал в ответ Узник. — Самому, что ли?

— Ради Бога!.. То есть не смейте! Это грех!

— А последнее желание? Ведь если сейчас — в Пункт, у меня никаких прав там не будет, мне объяснили!!! Думаете, мертвецам не нужны права?

— Успокойтесь!.. Да, дискриминация — это плохо, но…

— Но никто не подвергается большей дискриминации, чем мы! — сказал Вася и взглянул в глаза батюшке, — любой камень живее нас. А вдруг меня сожгут, а вдруг голову отрубят? Вы когда-нибудь видели отрубленную голову?.. Как вам объяснить… Вот отрубленная рука — это рука, нога — нога, но отрубленная голова — ничто.

Степан Алексеевич выбежал из исповедальни. Толпа замолчала. Я выглянул наружу. Кольцо из бойцов ОПСВНСП рассыпалось, а грузовик был зажат со всех сторон толпой. Ждали сигнала. Апрельские сумерки спустились на церковный двор холодно, тяжело. Русин сорвал футболку (БУРС, ст. 3, ч. 5), ребра заходили под кожей. Спокойно начал:

Шесть крыл своих пустив по ветру,

Я над пустынею летал

И лишь на сотом километре

Вдруг человека повстречал.

Я не знал, что делать. Я знал, что у каждого стихотворения есть конец. И когда закончится это, толпа кинется на грузовик и разорвет Васю. Он был прав: никто не подвергается большей дискриминации, чем мертвые.

Лицом прекрасен, нелюдимый

И со слезою на щеке,

Шел человек тропой незримой

К незримой цели вдалеке.

Русин излучал свет. Как всегда, он был подключен к космическому каналу какой-то завораживающей, мерзкой энергии.

Власы послушные, прямые

Я в резвы кудри закрутил,

На щеки белые, нагие

Я бакенбарды прилепил.

К устам его приник я жадно

И с той поры запомнил вкус.

Но путник, тихий, безотрадный,

Хотел еще чего-нибудь.

Людей закачало. Я понял, что стою уже снаружи, рядом с кабиной. Открыл дверцу, сел. Сжавшись от ужаса, ксендз вцепился в руль. Русин достиг кульминации, завыл высоко:

И вот тогда я дать надежду

Душе заблудшей поспешил:

Служенье хамам и невеждам

Вдали от собственной души.

— Заводи, — сказал я ксендзу и показал удостоверение ФСОЗОП. Ему было все равно кого бояться, он завел. Русин пропел последние слова:

И я сказал: «Пойми, как сложно,

Едва начав, закончить путь.

И обходя все то, что можно,

Все, что нельзя, не позабудь.

Это был он, конец стихотворения. Ну, хорошо… Спасибо, что не хокку. Люди полезли на грузовик. Мы газанули резко. Кто-то попадал, кто-то в страхе расступился, кто-то, когда проносились через ворота, даже попытался запрыгнуть в кузов с ограды и деревьев.

Понеслись в темноте под горку по ужасной, раздолбанной улице Ермака. Пролетели два светофора на красный, увидели реку. За нами гнались. Рев полицейских машин был слышен сзади на дороге, а к берегу сбегались сотни фанатов: пока мы петляли, они сбежали через огороды. В машину полетели камни, попали в фару.