Рассказы с того света - [2]

— Что за доктор? — спрашиваю.

Вдруг вспоминаю о мозоли на мизинце ноги.

— Подолог[4] бы не помешал, — соглашаюсь я.

Даже во тьме, занавешенная рукой, я чувствую, как они обмениваются взглядами.

— Конечно, как хочешь, — говорит сын, умиротворитель.

Не открывая глаз, на ощупь, я нахожу и натягиваю какое-то платье и то ли ровно, то ли криво его застегиваю. Довершаю экипировку солнцезащитными очками в красной оправе.

— Погода хмурая, — говорит моя принципиальная старшая. — Очки ни к чему.

Осторожно пробует их с меня снять. Я вцепляюсь в дужки.

— Ну, если они тебе нужны, — сдается она.

За обедом я заказываю салат, но почти сразу бросаю вилку. Что картошка, что помидоры с огурцами, что груши — вкуса у них нет.

— Нам пора, — говорит сын, мой средний ребенок, вечный мастер хронометража, блюститель порядка, арбитр.

Входим.

Дочери, каждая со своей стороны, держат меня под руки. Я упираюсь, тяну их назад.

— Спасите! Спасите! — взываю к случайному прохожему. — Они ведут меня на убой.

— Мама! — говорит старшая.

— Врешь, никакой это не подолог, — говорю. — Психиатр это. Хотите доказать, что я спятила, и захапать мои акции и облигации.

— Это не так! — говорит меньшая.

— Тоже мне заступница, — говорю ей. — А то я не знаю, что вы обе вечно грызетесь да лаетесь.

Мне с порога становится ясно, что она шарлатанка. Во-первых, голова у нее даже не доходит спинки ее креслица. Во-вторых, по лицу видно, что она овощ тушеный. А тушеные овощи, как показывают недавние события, пользительны лишь при запорах.

— Вы знаете, какой сегодня день недели? — спрашивает она, берет карандаш и готовится записать мой блистательный ответ.

— Конечно.

Она ждет.

— Так какой же?

— Не ваше дело.

— Вы знаете, кто сейчас президент Соединенных Штатов?

— Недостойный человек, — отвечаю я.

С тех пор как умер Рузвельт, так оно и есть.

Они сажают меня в машину, я снимаю очки и как следует смотрю на них.

— Лицемеры чертовы, — говорю я.

Теперь мне глаз не сомкнуть. Враги не дремлют. Как знать, куда они закатают меня — теперь, когда мой страж повергнут?

Но даже когда я настороже, защитить себя я не в силах. Кишечник не работает. Я превратилась в старый мусорный бачок. Живот твердый, его распирают газы. Приезжая, дети первым делом распахивают окна и двери и машут руками.

— Умирать легко, — сказала я однажды Тому. — Я боюсь только болезней.

— А я боюсь, что ты умрешь раньше меня, — отвечает мне муж. — Пообещай, что меня переживешь.

— Как я могу обещать? — спрашиваю. — У меня, сам знаешь, анемия, стенокардия, больные почки. Ты здоров как бык. Обзаведешься новой женой — и поминай как звали.

Он берет меня за левую руку, ту самую, на которую он мне еще в девичестве надел обручальное кольцо. Кольцо глубоко впилось в палец, костяшки распухли.

— Пообещай, — говорит он.

— Обещаю, — клянусь я.

Шестьдесят лет назад я пообещала его любить. Год назад пообещала пережить его.

Проклинаю себя за то, что сдержала это последнее обещание.

— Трус! — рыдаю я. — Эгоист! Еще и оставил мне грязные подштанники стирать.

Кому я жалуюсь? Паре кресел перед телевизором? Стулу во главе обеденного стола?

— Завидую твоим глазам и ушам, — случалось, говорил Том.

— Тебя можно понять, — отвечала я. — Зрение единица, а слух — булавка упадет, услышу.

Том с детства носил очки, отчего приобрел ученый вид, еще даже не умея читать. А слух терял с годами. Стал за семейными обедами отвечать невпопад, и дети забили тревогу, что слух уходит. Чтобы его вернуть, он заказал продвинутый слуховой аппарат на оба уха. Но, совсем немного его не дождавшись, скончался. И теперь это устройство, позволяющее не упускать ничего из застольных бесед, лежит у Тома в ящике. Мне уже который раз шлют за него счет, ну и пусть. Рука не поднимается его оплатить.

Том — лицо, как восковая фруктина, уши забиты серой — не слышал, когда я подпевала какой-нибудь симфонии.

Том не слышал, зато слышали соседи. Миссис Эпплбаум, которой я неосмотрительно доверила телефон своей старшей, настучала той о доносящихся из моего дома децибелах.

Не успеваю я опомниться, как оказываюсь за столом напротив той докторши.

— Вы меня помните? — спрашивает она. — Кто я?

— Я вас однажды видела, — говорю я.

Она кивает.

— В фильме «Волшебник из страны Оз», — уточняю я. — Вы играли Жевуна.

— Мама! — подает голос меньшая.

— Вы работали психологом, — поправляюсь я, — у Волшебника из страны Оз.

— Психиатр! Я психиатр! — втолковывает мне она. И спрашивает уже потише: — Вы настроены враждебно по отношению ко мне?

— Плевать я на вас хотела, — говорю я.

Она выписывает рецепт и счет, который, вот спасибо, оттяпает знатный кусок от моей пенсии по случаю потери кормильца. Назначение она вручает не мне, а старшенькой.

— Она хочет накачать меня наркотиками, — говорю я, — а сама наложить лапу на мои акции и облигации.

Утром и вечером — драже «Эм энд Эмс»: красное для размягчения стула, голубое от сердца, желтое от нервов.

Не проходит и пары дней, чтобы не заехал кто-то из детей, а то и все разом. Если у них расчет поесть на дармовщинку, то фига им с маслом. В особенности если эта шайка шпионов стучит на меня доктору Жевуну.

Едва домашние за порог, шторы через дорогу начинают колыхаться.